Песчаная роза - Анна Берсенева
Ужас сделался осязаемым, физическим. Человек одинок. Она одинока. Перед нею только смерть. Может быть, смерть станет реальностью прямо сейчас. Ляжет сверху, придавит грудь, горло, и задохнешься, и ничего нельзя будет сделать.
«О чем я, зачем?.. – Сердце колотилось так, словно било под дых. – Почему – одинока? У меня Женя. И его Алеся. И даже их Сережа, да, он теперь их общий, и мой, значит, немножко тоже. Я не должна!..»
Но не помогал этот жалкий лепет, и все доводы, по-своему логичные, не имели ни малейшей власти над темной силой, той же самой, которая обдала холодом в коридоре морга. Она была во всем, эта неодолимая сила – и в лишенных всякой логики словах женщины в военной стёганке, и в мертвых родительских лицах, и в смехе людей на весенних солнечных улицах.
Вся дрожа, обливаясь холодным потом, Соня заставила себя сесть на кровати. Будто за волосы себя подняла. Попыталась включить лампу на тумбочке. Не нашла, как включить. Спустила ноги на пол. Встала. Колени подгибались. Дошла до двери, нащупала выключатель на стене. В люстре зажглась только одна лампочка, и тусклый свет не принес облегчения. Хотя дело не в лампочке, конечно.
Она даже помнила, как это называется: арзамасский ужас. Да, еще в школе, когда читала биографию Толстого, ее поразило то, что он пережил однажды в гостинице в Арзамасе, куда приехал покупать землю. Вот ровно это – иррациональный ужас перед неизбежностью смерти, сознание беспомощности человека перед нею. То, что делает бессмысленными любые людские усилия.
– У меня по-другому, – громко произнесла Соня. – У него тогда все было хорошо, он был знаменитый, счастливый, только что «Войну и мир» написал. У него это в самом деле было иррационально. А у меня есть причины для страха. Рациональные причины. У меня родители умерли. В один день.
От того, что она не просто подумала, а услышала это, стало немного спокойнее. Сознание зацепилось за слова «умерли в один день» и заменило ужас воспоминанием. Как раз тем, которое было с этими словами связано.
Родители никогда не вели с ней задушевных разговоров. Это ее удивляло и немного обижало. Ну, папа еще ладно, он вообще неразговорчив. А мама ведь общительная, любит поболтать. Хотя – вот именно просто поболтать, отстраняясь от чрезмерной доверительности. Поэтому Соня удивилась, когда в последний ее приезд – кто мог знать, что в последний! – мама вдруг спросила:
– Наш отъезд сюда непонятен тебе, правда?
Они вышли тогда вечером прогуляться по протоптанной в снегу тропинке вокруг маленького овального озера, на берегу которого стоял родительский дом. Новый родительский дом, который Соня уже не чувствовала своим.
– Я привыкла, что вы здесь, – ответила она. – Хотя все равно не понимаю, зачем вам это вдруг понадобилось. Папа никогда любви к животным не выказывал.
– Лошадей всегда любил, – возразила мама. – Возле полигона была конюшня, он туда ходил и вечно с ними возился. Просто не рассказывал тебе. Но ты же его знаешь – что он вообще рассказывает? Тем более и работа не располагала к откровенностям.
– Мне казалось, он работу любил как раз, – заметила Соня.
– Трудно сказать. Любил ясные формулировки и рациональные решения. А работу… Слишком мы в ней увязли. Двадцать лет назад, когда институт первые оборонные заказы начал выполнять, всё было по-другому. А в последние годы стал какой-то мрак. Напряжение, подозрительность, за каждым шагом следят, и ощущение, что в любую минуту в чем-нибудь таком обвинят, чего и в голове не держишь. Я видела, что папа пенсии ждет не дождется. И коневодство давно задумал, и именно в глуши этой прекрасной.
Луна светила ярко и радостно. Озерный лед весь был расписан изнутри узорами, похожими на звезды с широко раскинутыми лучами, и такие же звезды сияли в чистом темном небе.
– А ты? – спросила Соня. – Ты совсем-совсем здесь не скучаешь?
– О вас? Так ведь вы давно выросли, Сонечка. У вас своя жизнь. Даже у тебя, не говоря про Женьку.
– А о Москве? Просто о городе, о людях? Это же была твоя жизнь!
– А я уже не уверена, что это была именно моя жизнь, – улыбнулась мама.
– Не замечала, чтобы ты ею тяготилась!
– Я и не тяготилась. Но в той жизни была как бы не я. – И, заметив недоумение в Сонином взгляде, она объяснила: – Тебе этого пока не понять. Как ты ни меняешься от года к году, это еще не глубокая перемена. А потом вдруг происходит не просто глубокая, но какая-то… принципиальная. Ее сразу чувствуешь.
– Ты же совсем еще не старая, ма, – с некоторой растерянностью возразила Соня.
– Не знаю, старость ли это. И физической старости в самом деле не чувствую. Но исчезло ощущение непрерывности жизни. Ну как это объяснить… Вот когда мне исполнилось пятьдесят, то это мне сорокадевятилетней исполнилось пятьдесят. А раньше мне было тридцать. А когда-то еще – двадцать. И всё это была одна и та же я. А теперь – другая. Совсем другая, во всем. – Мама остановилась у края замерзшей воды. – Не умею это назвать, Соня, – сказала она. – Но именно поэтому моя нынешняя жизнь, вот здесь, в глуши, не кажется мне странной. Я все равно переменилась, понимаешь? Если бы сейчас в Москве каждый день ходила по привычному маршруту дом-работа, это, наверное, еще и тяжелее давалось бы – что я другая, а жизнь все та же. В общем, зря говорят, что с возрастом люди всё менее готовы к переменам. По-моему, совсем наоборот! – Мама засмеялась, пнула валенком ледышку, и та заскользила по дорожке, разметенной ветром на замерзшей озерной глади. – У тебя кто-нибудь есть? – вдруг спросила она.
– Только не говори, что разнообразие помогает узнавать мужчин, – усмехнулась Соня.
– Даже не собираюсь говорить такую глупость, – пожала плечами мама. – Мужчин перебирать – только приближать свой час опустошения и равнодушия к жизни. Ни один из них не уникален настолько, чтобы с ним ты узнавала нечто принципиально новое.
– А что же, по-твоему, уникально? – с неожиданным любопытством спросила Соня.
– По-моему, только прожитые вместе годы.
– Ну не знаю… – Соня покачала головой. – У меня на работе корректорша говорит, что из-за квартиры с мужем живет. Не разменять однокомнатную потому что.
– И давно живет?
– Да всю жизнь.
– Значит, врет, не из-за квартиры. А вообще-то… По любви, по расчету, ради детей – это неважно. То есть важно, но до поры до времени. А потом
