Его запах после дождя - Седрик Сапен-Дефур
– Тафта! – говорил он. – Ткань-доспех, но она сыплется по краям.
Когда я выпивал бокал вина на террасе и шел расплатиться внутрь кафе, я незаметно для тебя за тобой наблюдал: в ожидании ты не сводил глаз с перегородки, за которой я исчез, тревожно и доверчиво ты ждал моего появления. Я никогда не продлевал твоего ожидания, но оно наполняло меня силой. И теперь я постоянно буду искать глаза, которые постоянно будут искать меня.
Так вот, теперь мне предстоит постоянно видеть, как ты выбегаешь из каждой комнаты, из-за каждой двери, каждой ночью слышать, как ты скребешься лапой, мучиться галлюцинациями. Предстоит видеть Матильду, сгорбившуюся от горя; в нашей всегда соразмерно уравновешенной жизни она все-таки старалась отойти на второй план, когда речь шла о твоих надобах, Убак, так напоминай мне, чтобы я говорил ей каждый вечер, что мы горюем о тебе одинаково.
Буду находить твою шерсть в каком-нибудь углу, буду нюхать коврик, на котором ты спал, чтобы упиться горем и встать перед ним лицом к лицу.
Буду в трудные дни злиться на всех уцелевших в потопе и на тех, кто помогает мне плыть. На Корде и Фризон тоже.
В этой стае ты, Убак, был единственной мужской особью, обладавшей могуществом, а не иллюзией могущества.
Появятся со временем новые «где-то» и новые «кто-то», и я всякий раз буду задумываться, как к ним отнесся бы ты.
Мы снова вернемся в скудный мир, откуда изгнано проявление непосредственных чувств; будем жить, принимая этот мир или сопротивляясь ему, видя в непосредственности свое прибежище.
Вокруг нас будет только подобие любви.
Мы окажемся во вселенной, лишившейся твоего великолепия, и я буду все время думать: кто же отныне будет упорядочивать этот мир?
У меня возникнет острое ощущение, что наша история не растворится и не исчезнет в потоке времени.
Что, возможно, нужно набраться терпения и, не слишком веря в это, ждать, что снова переживешь нечто похожее.
Нужно будет сидеть на полу одному и ждать, когда Корде все-таки попьет.
Возникнет острое желание пренебрегать многим и большое искушение обходиться в том числе и без жизненно важного. Ведь, по сути, если я буду жить менее интенсивно, я буду проводить больше времени с тобой. Может случиться, что на вершине горной иглы я забуду привязаться веревкой; может случиться, что нечаянно потревожу какую-нибудь ветровую плиту, что, возможно, не пожелаю замечать раковую опухоль, не потому что захочу бросить вызов судьбе, а потому что захочу предоставить ей право выбора и посмотреть, что она скажет на отсутствие желания отважно действовать самому. Без отваги исчезнет и страх перед безднами, эксцессами, непредвиденными обстоятельствами, придет согласие на то, чтобы все прекратилось. Я перестану бояться чего бы то ни было: и жадной включенности в жизнь, и тягучей тоски. Или я откажусь от всего, что жизнь предлагает, и мне станет наплевать, как она там идет, или, наоборот, буду терпеливо ждать и не буду упрекать ее за медлительность. Но и в том и в другом случае я нанесу тебе ущерб. Как я посмею умереть, когда ты ушел из жизни? Но и не поддавшись смерти, живя, я невольно наберу воспоминания, в которых тебя не будет. Сегодня и завтра я знаю об этом, но потом они станут вчерашним днем и откажутся от тебя.
Появятся места, куда мы никогда больше не будем ходить. Не захочу и больше никогда не пойду по той самой тропке в ту самую долину, на соседнюю планету. Ты можешь себе представить, что я снова отправляюсь на снежные поля и проверяю, где лежит зернистый фирн[86]? Или в Андре иду на источник? Или гуляю по парку Парадиз-де-Праз, где мы с тобой мочили лапы в ледяной воде? Все места, которые мы истоптали вместе с тобой, навсегда останутся привязанными к тебе, то идеальное согласие, какое мы здесь переживали, сегодня превратится в адское мучение, воскресшее былое станет смертной мукой. Значит, мне придется переменить географию, уехать и никогда не возвращаться или просить, чтобы все эти места исчезли во время сотрясения мира. Места, где ты никогда не бывал, покажутся мне путешествием, я уехал ненадолго и жду возвращения домой, чтобы увидеться с тобой и все тебе рассказать. Но тебя не будет нигде, ни в памятных нам с тобой местах, ни в незнакомых. Твой уход обрек меня на желание закрыть глаза, но это совсем не твоя вина.
А еще будет вот что: хоп! – и позабудутся все тяжелые моменты, обязанности, необходимости, бессонные ночи, перевязки, лужи на полу – дань твоей старости, твоя неподъемность, твоя неподвижность, которая на многие месяцы сковала и нас. Всего этого словно бы и не было. Последнего от тебя подарка, минут, когда бы ты снова обрел подвижность, – нет, я их не хочу; что бы я стал делать с неожиданным избытком свободы? Зачем он мне? Я очень его хотел, но он мне не нужен… Наши взаимные долги… У нас кредит появился летом, и мы платили каждое пятнадцатое число банковские начисления, чтобы иметь возможность ухаживать за тобой. Мой бессильный гнев хочет, чтобы и это тоже исчезло из моей жизни.
Я говорю тебе об этом, мой песик, мимоходом, не подумай, пожалуйста, что ты отяготил мою жизнь, ты ее бесконечно обогатил и украсил, так что баланс всегда будет в твою пользу. Но вранье было бы недостойно тебя. Смерть… Мне очень трудно определить, что же это такое, я не нахожу нужных слов, да и есть ли они? Как бы это сказать… Знаешь, если у меня не осталось бы больше сил все это терпеть, любовь к тебе у меня все равно бы осталась.
XXIII
А потом однажды, совершенно неожиданно, заблестит маленький лучик. Весной, скорее всего.
Поначалу и думать о таком невозможно. Потому что кругом зима, дни короткие, сумрачные, выходишь из дома с большим трудом. Потому что, как бы ни спешил, ни экономил время, ты не можешь вернуться домой засветло. Но однажды теплым майским днем, на каком-нибудь щедром южном склоне, я уж не знаю почему, точно не по своему желанию, я вдруг подумаю о тебе с каким-то умиротворением. Наверное, из-за вьющихся вокруг потоков: подул легкий ветерок, от цветка к цветку перелетают труженицы-пчелы, во мне все оттаяло, кипят там и здесь жизненные поселения. Вокруг пространство перемен, изменений. Твое отсутствие переродилось в особую субстанцию, вживленную в душу, что-то вроде утешительной меланхолии, мягкой оболочки, которая сопровождает повсюду и служит защитой. «Тебя не будет там, где ты была, но ты повсюду там, где я», – написал Гюго.
Бедный! Эти драгоценные строки украли, приспособили, тиражируют десятками километров. Но какая драгоценная мысль! Иллюзия, переходящая в реальность, – мы не расстанемся никогда. Да, ты будешь всегда рядом с нами, спутник каждого моего дня. Приложу небольшое усилие и даже смогу тебя коснуться. Можно будет с тобой говорить, не напрягая голоса, я снова начну верить в помощь привидений, а ты, хоть никогда в них не верил, будешь мне отвечать. Из всех ушедших ты будешь самый живой. Я поверил, что обречен на тоску, и вот, немного стыдясь, я буду от нее отделяться, удивленный, что снова могу полноценно дышать, что самое вечное в мире изменчиво. В светлые дни я даже смогу смотреть на твои фотографии – ты перед нашим домиком в Шатле, ты встал в позу, голову освещает солнце, а выражение? Другого я у тебя не знаю – в нем удивительно переплелись спокойствие и готовность бежать. Я смогу прокрутить фильм в тридцать семь секунд, там ты прыгаешь в холодный снег декабря 2007 года, не сомневаясь в прелести будущего. Мне удастся посмотреть прошлому прямо в лицо, не избегая, не исправляя, получить от него все, что там было, любить его таким, как оно этого
