Его запах после дождя - Седрик Сапен-Дефур

но где нет и никогда не будет тебя, – может быть и так. А потом слезы высохнут. И куда-то денутся. Так что даже испугаешься – куда же это они? Кто из нас не пугался, что отсутствие перестанет присутствовать? Будут дни, когда, испугавшись угрозы забвения, попытаешься заклясть его и попросишь сыграть что-то из Alter Ego[90] или что-то другое такое же слезливое. И люди вокруг меня скажут: «С тобой, кажется, не все в порядке?», и мне придется признать, что так оно и есть. Устремление к светлым, спокойным дням; священники и доктора называют это время трауром, и это устремление одни считают великолепным торжеством жизни, а другие – презренным эгоизмом. Но нужно позволить ему прийти, не надо от него отворачиваться, ведь и это состояние тоже пройдет, но его принимаешь так неуверенно и оправдываясь. Без него никакое будущее невозможно. Неофиты-причастники ратуют за благородную идею страданий до гроба, но на самом деле подлинное страдание кратковременно. Оно или убивает, или уменьшается, или преображается. А ты, Убак, над всем этим, над всеми этими душевными терзаниями человека, который боится быть счастливым, я уверен, ты над ними смеешься и, возможно, уже играешь с Пиратом и Чуми и другими собаками, которым нет необходимости преображаться из дерева в душу, переселяться из тела в тело. Я не знаю, в каком виде ты теперь существуешь, должно быть прочном и в то же время воздушном, но в любом виде ты наблюдаешь за нами здешними, вчера меня это ужасало, а сегодня мне это нравится.

Вот так, с затишьями и утешениями, мы, Матильда, Корде, Фризон и я, осиротев, пойдем по кругу года. Нам придется пройти через 14 апреля и 14 сентября, через осенний гон оленей, день рождения Симоны, первый снег, все это обычные вроде дни, но мы запечатлели их на видео, и мы увидим въяве, кого с нами нет, и мы заранее боимся его увидеть, боимся с такой же силой, с какой любили при жизни. Эти несчастные дни вовсе не заслуживают, чтобы мы танцевали, или плакали, или меняли воду цветам. Они вообще ничего не заслуживают, они должны быть самыми обыкновенными. Но как бы мы ни старались сделать вид, что они нам безразличны, звезды скажут свое. Итак, перед нами первое 13 июля, мы убежим от салютов, мы пойдем в горы, где можно рыдать в голос, никого не тревожа, плакать вместе с ручьями, а соседние вершины будут участвовать в торжестве. Что будет на следующий год, посмотрим. Кто знает, возможно, в будущем какое-то 13 июля мы минуем без затруднений, потому что тогда это будет днем сладких для нас воспоминаний, а вообще его не заметить – о таком невозможно и подумать.

XXIV

В один из дней бегущего потока времени, ясным осенним утром, я поеду в Па-д’Утре.

Ты любил осень, я это знаю, она была твоим временем года. Уже тянуло холодком, ты меньше искал тени, мы меньше ходили в горы, раньше уходили в дом, и прощальные рулады на деревьях обещали, что скоро ты будешь кататься в снегу. 4 октября мы покупали тебе коробку, полную свиных потрохов, и от них у тебя еще два дня воняло изо рта так, что мы зажимали носы, когда ты лез к нам целоваться, а ты так и норовил лизнуть нас в нос.

Ты любил Па-д’Утре. Мы ехали туда через Кроэ, проезжали мимо Сирила и покупали у него кекс с пралине. Поначалу мы делили его на троих, потом на четверых, потом на пятерых, потом стали покупать два кекса. В План-дю-Мон мы видели коз, они были немного под хмельком, переев забродивших ягод, и могли наброситься сзади. В сумрачном лесу, полном таинственных шорохов, ты становился нашим разведчиком, ты общался с привидениями, а затем Отлюс возвращал нам солнечный свет. После каменистого склона с сусликами, на котором ты ранил себе лапы, ты оказывался в густых травах Па и катался в них, как неваляшка, и купался в свежей воде источника. Колбасные шкурки, оставленные охотниками из гостиницы «Три воробья», где никогда не разводили огня надолго, где все было сварено, но не было горячо… Нескончаемо долгие дни, мы обязательно добирались до Черного озера, и там ты снова и снова подтверждал, что признаешь воду, доходящую только до коленок. Мы садились на берегу, дышали и смотрели; казалось бы, все так просто, казалось бы, все само собой разумеется, но прочувствовать эти минуты можно, только если вбираешь всю таящуюся вокруг жизнь, на самом деле это – тоже преодоление. Иногда мы возвращались домой уже ночью, розовый Монблан позади нас, мы были рады своей усталости и одиночеству. Это красивое место в горах, в каком бы месте мира ты ни оказался, оно зовет тебя вернуться к себе.

Я поднимусь туда, чтобы побыть в одиночестве, иногда это очень нужно. Кусты, трава, что-то будет зеленым, что-то – красным, что-то – с листьями, что-то – в шипах. Небо будет ослепительной синевы, а самые высокие вершины будут припудрены белизной, намекая на близкую зиму. Ветер с вершин будет шуметь листвой в лесу, а выше будет дуть другой ветер, который приглашает надеть шапки и кутает Бофор туманом. Осень – хорошее время, может быть очень тепло, но не жарко, и свет тоже не слепит глаза. Да, осень – по-прежнему осень, но мы ее больше не ждем. Первая серна позволит собой полюбоваться, она очень на тебя похожа, мы поприветствуем друг друга. Я сделаю петлю, чтобы как можно дольше побыть с воспоминаниями о тебе. Дойду до Анклавов, до берега озера со скалой, похожей на голову верблюда, я умоюсь озерной водой, той черной водой, по которой ты бегал, и увижу в этой воде себя.

А знаешь, какое отражение я увижу? Я увижу счастливого человека. Осознавшего, какое он получил наследство и как сказочно изменчива жизнь. Счастливого человека, который ничуть не смущен своим счастьем.

И это благодаря тебе, Убак, и благодаря двум подаркам, которые ты оставил в моей жизни, ты скромно тайком положил их на краешек стола. Батарейка и ключ. Пустяки, мелочь, но их нужно беречь и хранить.

Ты был рожден для любви, деликатной любви, не слепой и не берущей в плен, ты вживил мне под кожу электрическое не-ведаю-что, и оно подчинило твоему ритму мое сердце, и оно сохраняет этот ритм. Я наблюдал за тем, как ты живешь, и твое мировосприятие передалось мне. Ты не старался мне его передать, ты его порождал, ты меня им снабдил, без тебя я бы не знал, что оно существует. Нужно отваживаться на любовь – сигнализировал ты мне, – на любовь-атмосферу, любовь-шлейф, постоянно, неустанно. Не надо медлить, ждать ответа, думать, что не стоит и пытаться, потому что все равно получишь меньше, чем отдашь. Ты открыл мне важную вещь, и я стал стараться, стараться изо дня в день, приспособить ее к своей человеческой жизни, не изображая, не рабски подражая, а превращая ее в способ жизни, который рано или поздно, несмотря на отступления и промахи, станет для меня естественным. «А что, если преподавать любовь?» – как-то сказал мне коллега, учитель рисования, разочарованный холодом, веющим от академизма. Другой коллега ему ответил, что таким вещам нельзя научить, а я бы мог ему возразить, что таким вещам можно учиться.

Второй пустячок, который отяготил мой карман, – маленький ключик, кованый, матовый, его бородка слегка напоминает Тре-Чиме-ди-Лаваредо[91], это ключ от двери, которую я открываю по своему желанию, когда меня чересчур достанет мир людей. Можно находиться среди разговоров громкого застолья, в грохоте аплодисментов, на шумной городской улице или в сером служебном офисе – дверь всегда рядом, доступная для тебя, невидимая для других, ее не нужно даже толкать, нужно только немного вдохновения и еще моргнуть. Дверь ведет на маленькую улочку или в шалаш из валежника, где говорят с облаками, лисятами и невидимками. Она ведет в мир очень весомый и очень легковесный, полный мудрости и безумств, целеустремленности и разгильдяйства, в крепость без стен и без морали. Как только возникает необходимость, ты проходишь через эту дверь и попадаешь в другой,