Его запах после дождя - Седрик Сапен-Дефур
Ты лежишь посреди большой комнаты на сером коврике, самом вытертом из всех, и кажешься совершенно спокойным, голова у тебя повернута к двери, лежишь на правом боку, и на тебе не видно двух красных пятен. Ты умер не здесь, такого быть не может, тебя сюда перенесли из-за поганых мерзких мух и их грязного помета. Меня только порадует, если кое-кто из них погибнет на липучке, так потери в двух лагерях уравновешиваются. Можно подумать, что ты спишь, Убак, смерть мало чем отличается от сна, только нет надежды проснуться. Нет, вообще-то, они ни в чем не похожи. Мы с Матильдой уткнулись друг в друга, руки – одна бессильно опущена, а вторая взмахом словно бы говорит: «ну вот», или даже: «ну вот наконец». Поплакали друг другу в шею, а когда смогли говорить, я спросил: если она уже это узнала, то как это было, в каком точно месте, сколько было часов, сколько минут?
И почему, спрашивается, перед этой необъятностью тебе становятся необходимы мельчайшие подробности?
Я тебя глажу, обнимаю, ерошу шерсть. Ты пока еще здесь. Я глажу тебя против шерстки, это наша любимая ласка, и от нее бегут искорки. Ты пахнешь собой, Убак. Я узнал бы твой запах и в Ноевом ковчеге. Через сколько часов начинает пахнуть смерть, отменив все ароматы прошлого? Если я лягу на пол, вытянусь рядом с тобой, ты на меня посмотришь, мы будем смотреть друг на друга, и я моргну раньше тебя. У тебя широко открыты глаза. По моим воспоминаниям о вестернах, с широко открытыми глазами умирают благородные ковбои, злые души больше не смотрят на этот мир. Я крепко тебя обнимаю, тело к телу, стараюсь расслабить, немного массирую, в сердце просыпается радость, я вспоминаю о лугах Танатоса, где одеваются в смертный саван, чтобы жить в покое.
Я иду к своим родителям, они старались помочь Убаку всеми силами и даже больше. Мы говорим друг другу какие-то ласковые слова, чего обычно никогда не делаем, но когда-нибудь мы все же сумеем открыться друг другу и без горя. Мы плачем. Слезы так и текут, плачем вместе, это что-то вроде обряда или практики – общий плач, и не знаешь, всхлипнул ты или кто-то рядом. А ты знаешь, что у нас обязательно нужно плакать? Все достойные погребения начинаются с потоков телесной воды. В церкви тот, кто оплакивает покойников, обретет утешение, и неважно, если он никогда не плачет о живых. Люди с сухими глазами вызывают подозрение, но ведь мы видим только видимое. У них, поверьте мне, слезы спрятаны в глубине души, и они ждут своего часа. А мы тут все, не стесняясь, плачем, потому что в нашем доме смерть собаки – это невероятная потеря. Скоро у нас появится народ со своими пониманиями горя: существует общепринятая классификация потерь, смерть собаки туда плохо вписывается, и она не имеет никакого сравнения со смертью ребенка, столетнего старика, неизвестного солдата и лесной горлицы. Скоро будет ощущаться душераздирающий разлад. С одной стороны горе, накрывшее нас всех, как лава, а с другой – по большей части безразличие, непонимание и невольная усмешка – плакать о собаке, экая чувствительность. Разделившая нас бездна будет ощущаться нами как помеха, скорбь тоже нуждается в единодушии, но в то же время она нам и поможет, сплотит теснее, подтвердит справедливость нашего отдаления от остальных.
Мы с Матильдой приводим тебя в порядок, стараемся, чтобы ты был как можно пригляднее. И вот теперь мы тебя выносим. В дверном проеме щепка зацепила несколько твоих шерстинок, ты в последний раз здесь с нами, у себя дома. Мы укладываем тебя в фургон. Укладываем с большой осторожностью, чтобы не сделать тебе больно. Сколько раз, поднимая тебя сюда, я говорил, что ты тяжелее покойника? Мы уже позвонили доктору Форже, он сказал, что горюет с нами, и я ему верю. Он ждет тебя в Ужине. Когда у нас еще был выбор, мы всячески избегали этого отделения клиники, оно казалось нам отвратительным со своими стенами неопределенного цвета, хотя, я думаю, мы прекрасно знали, что однажды именно там все и закончится. Как всегда, готовые составить компанию Корде и Фризон тоже собрались запрыгнуть в фургон. Нечестно их оставить дома? Бесчеловечно брать их с собой? Родители начинают махать руками, разыгрывают веселое оживление, Корде и Фризон верят им и выбирают сторону жизни.
В фургоне мы тебя разместили так, как ты любил, – твоя голова между наших двух сидений. Теперь здесь пахнет тобой. Ты здесь, Убак. Мы то и дело оборачиваемся, чтобы посмотреть, как ты переносишь путешествие. Обычно на виражах Вентона ты приподнимался, ты их не любил, слишком много поворотов, тебя не тошнило, но ты тяжело дышал, тебе хотелось, чтобы они поскорее кончились. Ты проявлял нетерпение, ждал последней развязки в Валь-де-Роз, а как только дорога выравнивалась и шла по прямой, ты снова ложился. Ну вот, все опять хорошо, ты справился. Когда мы с Матильдой обернулись одновременно, наши взгляды встретились, и каждый огорчился горем другого. Мы могли бы ехать вот так втроем долгие-долгие часы, оттягивая минуту расставания. Когда-то я совершал акты вандализма, портя витрины таксидермистов, а теперь думаю: воюй, не воюй, все равно окажешься на том же самом месте. Кто из плоти или с помощью души создает живое существо? По сравнению со всем прочим, необъятным, тело в конечном счете занимает ничтожное место, но с ним исчезает движение и ощущение жизни.
Ну вот и приехали. Час поздний, в клинике нет клиентов, и это к лучшему, мы избавим их от боязни завтрашнего дня, а сами избавимся от сочувственных взглядов. Форже уже здесь. Как он будет делать свою работу? Я не хочу, чтобы он помогал нам нести тебя, и он это знает. Он пережил все, что сейчас происходит, уже сотни раз, но наша история все-таки не самая заурядная. Я кладу тебя на стол, где тебя осматривали: громкий стук – встретились две деревяшки. Я, как обычно, встаю там, где лежит твоя голова, там, где можно пошептаться и сказать, что все очень скоро кончится и ты очень хорошая собака. Тебе не будет больно, и сегодня я точно сдержу свое обещание. Доктор разговаривает тихо, словно во время церковной службы, ему такое совсем не подходит, и тебе тоже, но мало-помалу его голос набирает силу, и так почему-то легче. Мы стараемся обойтись без банальностей, но куда от них денешься? «Так ему лучше», – говорит доктор. Кто этого не знает? Ему просто отлично и лучше уже никогда не будет. Я подписываю бумаги. Очень может быть, что они лежали тут готовые уже не один месяц, как в «Монде» некролог Симоны Вейль[83]. Вообще за все про все я подписал в отношении тебя всего два документа, у мадам Стена и здесь сейчас. По этой части собаки куда экономнее детишек. Я делюсь своим наблюдением с ветеринаром, и он со мной соглашается. Я чуть было не сказал вслух «за все про все», да, так оно и есть: в море тоски крошечная частичка нас обороняется, она может засмеяться из-за пустяка и хохотать не останавливаясь. Такое со мной часто случалось на похоронах, я вдруг прыскал и мешал слезы со смехом, а потом думал: а что, если в газовых камерах убивали веселящим газом? И что, если я должен был бы там бешено хохотать? Я знаю, твоя совсем юная тень не оскорбилась бы моим смехом, наоборот, она сочла бы его за проявление уважения. Форже объяснил нам, что будет с тобой дальше, и хорошо, что говорилось об этом в терминах логистики. Сегодня же кто-то за тобой приедет, мы не знаем этого человека, пройдет два месяца, и он уже будет заниматься доставкой телевизоров. А ты? Как тебе покажется все это? Кто-то будет за тобой присматривать?
Мы могли бы похоронить тебя
