Его запах после дождя - Седрик Сапен-Дефур
Мы соорудили Убаку что-то вроде спального мешка с поддоном и пластиковым бачком для мочи, чтобы она его не беспокоила. Убаку жилось до того плохо, что и наша жизнь очень сильно пострадала. А что касается стула, то его практически не было, все, что было твердым, мало-помалу исчезало. Мы размачивали ему сухарики, превращая их в какую-то гадкую кашу, но только так он мог хоть что-то съесть. Каждую еду мы праздновали как величайшую победу. Иногда мы выносили его на улицу, чтобы изменить обстановку. Нам даже удавалось иногда уложить его в фургон и увезти к иным горизонтам. Подружки прыгали вокруг него, а он лежал на берегу озера, на холме, на опушке леса, который обегал вдоль и поперек. Мой отец перед смертью хотел в последний раз увидеть море. Мы будем думать за Убака до последней его минуты. Первый встречный со скептичной улыбкой, и я задохнулся от ненависти, но поклялся, что не поддамся ей, не позволю отравить свою жизнь. Мы еще больше отстраняемся от окружающих, для нас стали непереносимыми жалостливые взгляды редких гостей нашего Шатле, которые говорят, хотя они не решаются произнести это вслух, что все эти мучения – не жизнь. Мы их не переносим, потому что они говорят правду. Наш дом пропах смертью, а мы отказываемся быть мужественными. При этом мы постоянно утверждаем, что очень мужественные, что мы избавляем Убака от мучительных крайностей и наша взаимная любовь не знает предательства, что привязанность к собакам обладает неслыханным преимуществом по сравнению с привязанностью к людям, она не ведает козней. И поскольку их быть не может, то ответ на главный вопрос совершенно ясен, но как только он начинает решаться нами и решить его должны мы, ясность затуманивается. И хотя мы с Убаком говорили обо всем, своей последней воли он мне никогда не высказывал. «Поможем ему, наш долг перед ним – обеспечить ему хотя бы достойный конец, не хуже, чем была жизнь». Никто из нас двоих не отваживался сказать «сделаем укол», тем более «усыпим», эти слова были слишком холодными, металлическими, мы говорили «поможем», таким образом мы как бы продолжали быть вместе. Ни я, ни Матильда не решались предложить друг другу – о чем бы помнили до конца нашей тесно сплетенной жизни – взять на себя ответственность за его конец. Крах, наш общий крах. Собака своей жизнью насыщает вашу жизнь, и вам, вовсе не в качестве благодарности за это, а для того чтобы сравняться с ней в щедрости, достаточно одного поступка – согласия на два укола, один поможет отваге, другой – достоинству, но… мы не справились, сбились с толку в бесчестной путанице, где сделать укол – значит украсть. На самом деле – вернуть утраченную высоту.
Еле заметное дыхание этой жизни питало наше малодушие. А в Убаке нарастали настороженность и беспокойство. У него случались вспышки активности, он пытался что-то поймать ртом, возможно мяч, это движение было единственное, оставленное ему параличом. Мы считали это чем-то вроде начала возрождения, а на деле, быть может, это было возвращением слабоумного старичка в детство. Он вдруг громко лаял, и в его лае слышалось даже что-то радостное, и весь дом тоже чуть ли не дрожал от радости, что Убак снова возвращается к привычным делам. На общем фоне малейшие изменения воспринимались как победа. А потом Убак клал голову мне на колени, моя рука лежала на его шерсти, которая пахла все тем же запахом, наши сердца больше не спешили, и в этой тишине было для нас большое благо. Я думал о восстановлении: кто-то там наверху, видя столько усердия, а оно ведь встречается не так часто, справедливо испытав нас, сделает и свое дело; мы ничего не теряли, почему бы нам не верить в это. Нам всем становилось лучше, когда мы видели, что Убак оживает, пусть даже на одну минуту, потому что тогда мы забывали, что мы совсем не на высоте. Недостаток решимости, храбрости, я сражаюсь с ним до сих пор, я боюсь его. Мы тобой завладели, дорогой Убак, благодаря договору о долгосрочной аренде. И что ты об этом думаешь, моя собака? Льстит ли тебе наша цепкая любовь? Или ты потрясен нашим эгоизмом? Мы умрем, так и не узнав об этом. В отношении Фризон, а потом Корде мы будем вести себя по-другому, мы будем действовать. Жизнь преподала нам урок, научила быть ответственными. Может быть, и лучше делать, как говорится, то, что ты должен? Честно говоря, я сомневаюсь. Собственно, ты переходишь из рук тюремщика в руки палача, а смерть, насколько я знаю, не заботится о том, чтобы тебе жилось как можно лучше. Как бы ты ни действовал, но наступает момент, когда, какими бы соображениями ты ни руководствовался, насколько бы они ни были прочными, ты чувствуешь только гнев и вину.
Несколько месяцев назад мы не говорили «деградация», мы сетовали «старость», так было как-то более приемлемо. В одном слове таилась чернота, в другом – эхо нежности.
Мы с Убаком ходили уже не так далеко, не так быстро, не так надолго, не так часто – вот и все. И все же мы стали избегать тех устоявшихся маршрутов, тех привычных прогулок, которых теперь не могли осилить и которые честно свидетельствовали, что Убак сдает. Все понемногу подводило нас к мысли, что силы Убака убывают. Мы пришли на озеро Сен-Герен, Корде и Фризон, начав от плотины, проделали полный круг, Убак небольшими перебежками, усилие за усилием, едва справился с половиной, но его веселили его находки. Мы с Матильдой, поднаторевшие в умении делить школьников на группы, шутили, что группы есть и у нас, и почему-то не хотели вспоминать, что собаки стареют тоже гораздо быстрее.
Жизненная энергия двух собак рядом с Убаком, конечно, подчеркивала, насколько он сдал, но сосуществование разных поколений на одном пространстве создавало впечатление племени, живущего под руководством мудрого вождя. В некоторых случаях Корде, дозорная, и Фризон, громкоголосая, занимали ключевые позиции, но этим они радовали старейшину, исполняя свои сторожевые обязанности, но не посягая на его место. А мы растили, так сказать, поначалу младенца, потом жили в обществе единомышленника, а теперь для нас настало время ухаживать за прадедушкой. Между погремушками и погребением есть время, и, не упуская из виду последнего, нужно им пользоваться. В медицинской карточке Убака нет больше отметок о вакцинации, доктор Форже завел ему новую карточку и с гордостью показал ее мне. На ней красовалось «Убак Old», что, по мнению доктора, выглядело достойнее, чем «Убак, старик». На протяжении трех последних лет он не раз повторял нам, что собак с возрастом из двух цифр было не так уж много среди его пациентов, а я вспоминал кухню мадам Стена, пахнущую пирогом, и был ей очень благодарен.
