Его запах после дождя - Седрик Сапен-Дефур
А я за несколько часов до этого задал себе вопрос: а зачем мне, собственно, идти на эту встречу? Какое событие в моем необыкновенном и самом заурядном существовании может оправдать то, что я покидаю свою собаку? Никакое. Но Убак начал есть, проглотил разваренные макароны, ведь уже двое суток не хотел ничего брать в рот. Он попил, немного. Глаза стали смотреть, он легонько тронул меня лапой. На спуске «все хуже» возник небольшой изгиб, как у буквы Р, волна, идущая от сердца. Это было последнее усилие Убака – убедить меня, что улучшение продлится, внушить мысль, что его не победить, подсказать, что мне необходимо действовать. Таково было желание Убака, а мне показалось, что совершается чудо. Этот день был лучше предыдущих, а Убак и с ними справился, поэтому я позволил себя убедить всем совсем неубедительным доводам и решил пойти на встречу, уверенный, что скоро снова увижу Убака. Я в это верил, я ему поклялся, что он умрет, лежа головой у меня на коленях, его слабеющий пульс рядом с моим. Я уложил его в тени в саду, моего Убака, который не мог больше бегать, и показал родителям, как будет двигаться солнце с востока на запад и куда надо будет его перекладывать по мере того, как оно будет передвигаться. Я им все это рассказывал уже двадцать раз и во всех подробностях, и они по доброте своей не говорили мне, что и сами все прекрасно знают. Я помыл ему нижнюю часть живота и зад, потому что от него несло мочой и какашками, я убил десять мух.
Я поцеловал Матильду, она тоже уезжала, мы обнялись, чтобы передать друг другу остатки мужества, веря, что запас его у другого много больше; я занимался ненужными сборами и плохо попрощался со своей собакой. Уезжая, я посмотрел на него, вот и все, после нашей жизни сиамских близнецов, это был последний раз, и он об этом знал. А я оказался недостойным этой минуты. Я мучаюсь своим упущением до сих пор, у меня от него перекручивает все внутренности, и я, стараясь утешиться, с тех пор каждый вечер, где бы я ни был и какое бы решение ни приняли облака и тучи, поднимаю глаза к небу и приветствую Альнитак, Альнилам и Минтаку[79], самые наши с ним любимые звезды на небе.
А за несколько дней до этого нам показалось, что дела у Убака идут не так уж плохо. Смерть ведет его не спеша по ступенькам вниз и, отдыхая на площадках, призывает к покою. Мне бы, наоборот, забеспокоиться – Деде из бара в Ареш как-то сказал мне, что перед смертью больные начинают чувствовать себя немного лучше, а иногда даже много лучше, и у них как бы праздник. Человек последними каплями жизни, что когда-то била ключом, напоминает миру о себе, а потом – хоп! – ровная гладь.
Мы все время были вместе, так что трудно было заметить, как идет спуск. Но мы не могли не заметить тихий, хриплый, как бы предсмертный лай, или минуты, когда Убак с трудом дышал, словно у него беспорядочно заметалось сердце, и еще глаза, ставшие совсем другими, непроницаемыми и остекленелыми. Шаг за шагом он отступал, сдавался, но покой, какой подразумевался, был еще далек. А мы с Матильдой, хоть и были к нему очень внимательны, всячески старались отстраниться как можно дальше от этих просьб о конце, поскольку любая жизнь, даже самая полнокровная, идет неровно, и мы надеялись, что и эта прибавит себе сил и повернет вспять. Напряжение спадало, дыхание выравнивалось, Убак смотрел, и не в одну точку, он съедал кусочек сыра, лакал немного водички и казался очень довольным, что Корде и Фризон пришли на его квадратный метр, чтобы его повеселить. Казалось даже, что ему хочется завилять хвостом. Это нас подбадривало. Мы, люди, такие изменчивые; когда жизнь угасает, мы умеем увидеть ее присутствие в самой малости, а когда она в своей полноте, мы ее не замечаем. Мы были счастливы маленьким удачам Убака и откладывали единственное верное решение. Мы поздравляли его с тем, что он держится, совершая ошибку всех остающихся жить, потому что умирающий просит другой поддержки, ему нужно согласие на смерть.
Мы не жалели времени на то, чтобы за ним ухаживать, обмывать, лечить гниющие пролежни. Он смотрел на нас, словно бы сердясь на себя за то, что усложняет нам жизнь, а мы его успокаивали: ничего, мол, не сравнится с возможностью его любить и быть с ним рядом. Мы жили внизу, на его уровне, сблизив головы, мы его баловали как могли, не забывая и двух других, с которыми мы, Матильда и я, получали глоток воздуха и жизни, потому что они бегали, прыгали и ничего не ждали. Мы пользовались прогулками, чтобы нарыдаться в лесу. Дни были напряженными, они тесно нас связывали, но мы и без них были связаны теснее некуда. Вечер был итогом нашего любовного попечения: Убак чист, он немного поел и проглотил обезболивающее, Корде и Фризон улеглись рядом с ним, и мы тоже, – выставляй нас хоть на выставку. Мы все делаем одно и то же в одно и то же время, мелкие излишества стали редкостью. Три собаки соприкасаются кончиками лап, словно бы в надежде перезарядить Убака. Есть во всем этом какая-то закатная ласковость, нет, скорее сумеречная, потому что в сумерках есть и тоскливая нота. Но откровенного страдания нет. Потом мы потихоньку встаем и поднимаемся на антресоль, смотрим – как тихо и мирно спит крепко спаянная троица. И я думаю, что каждый из нас мечтает, чтобы так вот все и кончилось, теплом скудеющего очага, и из пяти проснулись четверо. Между прочим, одна из функций мечты – наделять нас отвагой и мужеством.
Следующая неделя у нас, убежденных противников планирования, оказалась расписанной по самое воскресенье. В четверг мне нужно было поехать в Шамони, а затем все следующие дни писать, сидеть дома за письменным столом безвылазно, что вообще-то было как нельзя кстати. И я стал уговаривать Матильду воспользоваться этим – почему бы ей ненадолго не сбежать от нас, не полюбоваться океаном, не побегать, хмелея от ветра, по песочку в Ривду, не набраться жизненной энергии за двоих – вдвоем мы увязаем все глубже и глубже. После долгих разговоров с попытками разобраться, что такое эгоизм, рассуждениями, что жизнь никогда не стоит на месте и невозможно остановиться самим, мы пришли к согласию, что четверг будет самым удачным днем. «Тшш…» – сказала мне тогда Матильда, забеспокоившись, как бы Убак нас не услышал и не запрограммировал сам себя. Он ведь улавливал все абсолютно. И мы стали говорить шепотом, как бы глупо это ни выглядело.
А за несколько недель до этого у нас уже возникали мысли о конце, мы уже пугались, чувствуя смерть где-то рядом.
Я спрашивал себя: а что, если Убак знает о том, что он смертен, и о том, что смерть уже где-то близко, и в Африке – так мне кажется – животные сами уходят на кладбище? Мы знали, что посвятим ему лето, что его нельзя будет оставить, и мы будем к нему прикованы. Это ясно, это не обсуждалось. Лето – это проклятое время года для собак, мы их не трогаем для общего покоя, они ищут себе убежище, забиваются в норы в земле. Мы твердим Убаку наперебой, что нам не нужно никаких прогулок в горах, теплых вечеров, ночевок под открытым небом, что он не будет тратить себя на эту ерунду. Лето будет тяжелым, мы это знаем, тем хуже для Антрево и Вальлуиз, мы будем иметь дело с бедой, да еще с утра и до ночи нам будет сопутствовать тягостное ощущение, что повсюду в других местах всем живется гораздо легче. Не большая радость видеть, что совершенство, великолепнейшее мощное существо, которое носилось по горам, теперь обессилело, одряхлело, лежит по целым
