Его запах после дождя - Седрик Сапен-Дефур
– Убери! Убери собаку! Я тебе говорю!
– А иначе что?
Зря подобные драки считают пустяком: когда ты сверху, то входишь в азарт.
Убак смотрит на одного, потом на другого – шерсть на загривке дыбом, передние лапы слегка подогнуты, задние тоже готовы к прыжку, верхняя губа вздернута и видны клыки. Он показывает, что готов убить, что в собачьем правосудии существует такое наказание. Убак их запугивает, он их презирает. Он больше не лает, он рычит мощным утробным рыком, и это еще страшнее – запугивание кончено, остается перейти к действиям. Я высказываюсь в том смысле, что вряд ли смогу убрать собаку, и это отчасти верно, потому что эта собака не очень-то и моя. Второй парень, тоже натерпевшись страха, тихо-тихо забрался в машину и, думаю, там описался. Я боюсь, что он вылезет с оружием, с палкой, не знаю с чем еще, что может ранить Убака. Одна из машин замедляет ход, владелец наблюдает за нами и, боюсь, ошибется, определяя агрессора. Лежащий приподнимается и начинает двигаться потихоньку в сторону своего грузовичка. Он медленно отступает и клянет меня на каждом шагу – он меня найдет, не всегда я буду с этим «дерьмовым гадом кабысдохом», это сегодня мне так повезло! Мне хочется начистить ему морду за оскорбления Убака. Парни уезжают, как приехали, злобно, выставляя в окно кулаки, подняв тучу пыли.
Наступает тишина. Убак успокаивается, один вздох – и мускулы расслабляются, как-никак он знает, как обращаться с агрессией, он же без нее обходится. И он сразу же начинает заниматься совершенно другими вещами, он обнюхивает площадку, писает справа, писает слева и хочет пройтись погулять. А у меня одна-единственная мысль – срочно ехать. Убак не празднует никаких побед, не бинтует никаких ран, он ни в чем не переигрывает, будь я победителем, я бы уже дважды совершил круг почета. Но вообще-то он же собака. Мне нужно походить, чтобы успокоиться, утихомирить сердце, подождать, пока уйдет давящая тяжесть в грудине. Я устраиваю получше фургон и понимаю, каким образом Убак выскочил. Окно немного открыто, меньше чем наполовину, скажем на сорок сантиметров, прыжок с высокого сиденья на асфальт. Я вообще не понимаю, как это физически возможно. На следующую ночь он приснится мне как пес, который проходит сквозь стены. После такого прыжка я начинаю осматривать его коленки, они у него уязвимые, как у настоящего солдата после битвы. Он позволяет мне осмотреть себя, он молодец, он мне дал понять, что я ему нужен. Мы с ним свернули на узкую тропинку. До чего целебна тишина, природа приносит успокоение, я предпочитаю жестокость природы, а не людей, но сейчас вокруг все как новенькое и как будто бы что-то обещает. Я думаю о смелости, о мужестве и обо всех оправданиях, почему боишься. Я окликаю Убака, который бегает в отдалении, он слушается и прибегает. Почему это рыцарь считает нужным мне повиноваться? Честное слово, мир стоит вверх ногами.
Я знал об этом и был готов доказывать это до хрипоты, и это оказалось правдой.
Убак готов за меня умереть.
ХХ
В четверг, 13 июля 2017 года, около 13:00, я так думаю, Убак умер.
А за несколько секунд до этого в нем еще теплилась жизнь. Мне рассказали, что он лежал на левом боку. После миллиарда миллиардов вдохов и выдохов его правый бок снова приподнялся, его бока, мы же видим только бока, немного раздулись, последние сантилитры воздуха, хорошего воздуха, поступили, потом бока опали, и все кончилось. Есть такие вещи, которыми просто пользуешься, например дыхание, берешь воздух охапками и не думаешь, что наступит день, когда ты сделаешь это в последний раз, вдох или выдох, скорее всего это зависит от желания: продолжать или остановиться. Наверное, у Убака это был вздох, кузнечики в знак уважения на секунду замолчали, а потом снова начали стрекотать, и, конечно, как раз перед этим Убак смотрел на окружающий его мир, неустанно вбирал его в себя. Смотрел на луг перед собой, опустевший, без стада коров, сожженный солнцем, под густо-синим небом – это последнее, что было дано ему увидеть, а он так любил зиму. Его душа отлетела в одну секунду, кто-то наступил на «дедушкин табак», на моего Убака, и облачко золотистой пыли рассеялось среди живых. Корде и Фризон почувствовали его вздох внутри себя, словно ложку черного меда. Мы уже кончали обедать и, кажется, смеялись.
За несколько минут до этого Убак проделал взглядом сторожевой обход. Убедился, что рядом нет чужаков, нарушающих строй жизни, и встроил в него свой уход. Он повернул голову налево, потом направо, повел глазами в одну сторону, потом в другую, он понюхал воздух, сделал все, что могло еще сделать его слабое тело. Мои родители регулярно поднимались к нему с нижнего этажа, чтобы убедиться: наш Убак по-прежнему с нами. Они поглаживали ему лапы, снимали соломинку, прилипшую к морде, давали попить, похлопывали по костлявой спине, говорили: «Славная, славная собака» – и молились про себя, чтобы его мучения прекратились. Мои родители всегда готовы накрыть стол для праздника и взять на себя тяжелый труд, эта готовность и есть знак безоглядной любви. Мама уже горюет оттого, что я буду очень сильно горевать, забывая, что и она очень сильно огорчится. Она уже думает о том, – если вдруг случится! – нужно ли сразу нам сообщать и как? Жан-Пьер говорит, что лучше будет подождать нашего приезда, иначе мы можем и не доехать, свалиться в какую-нибудь канаву. Они только что навещали Убака, его никто не неволит и в смерти. Ну вот он и выбрал, что пора ему уходить. Спокойно и самостоятельно. Он позвал двух своих подружек, довольный, что они есть, что они понимают все, и прошептал им три слова, чтобы они говорили их нам каждый день после. Они облизали его пыльный нос, чтобы он выглядел поаккуратнее, и, зная, что скоро останутся одни навсегда, жалобно заскулили. Убаку было довольно их компании, и он был ею доволен. Я вгонял в себя уверенность в этом, чтобы не броситься за ним следом. Вгонял, а меня захлестывали, топили совсем другие мысли – я представлял себе одиночество Убака, он один, вокруг никого, он оставлен, брошен, ему жутко, он борется со своими страхами и нашим малодушным безразличием, и мне хотелось быть с ним, чтобы его утешить, и я всячески боролся с собой и прогонял эти мысли. Я был от Убака в семидесяти восьми километрах, но это все равно, что в тысяче или десяти тысячах, если я не с ним. Во время обеда я клал телефон на стол рядом с собой и невольно то и дело смотрел на экран, хозяева кафе посмеивались над моей подростковой страстью к телефону, я ничего им не объяснял, это была не их история, для звонка родителей у меня была отдельная мелодия, но я вздрагивал при каждом звонке. После нескольких минут на солнце на экране появилась надпись, что айфон перегрелся, и я немедленно переложил этот идиотский айфон в тень. У Матильды по дороге случилась поломка, что-то отказало в моторе. Мощь нашего Убака
