Его запах после дождя - Седрик Сапен-Дефур
Первые километры мы слушаем утренние новости на «Франс Интер», узнаем, чтó там у нас в мире, после ночи без новостей, и Тома Легран[73] погружает нас на четыре минуты в иллюзию здравомыслия. Мы делаем поворот и заезжаем в Бурже-дю-Лак, мы же не можем обойтись без шоколадного пирожного из булочной Кларе, там они кладут в него шоколада вдоволь, в отличие от других, сующих один кусочек для вида. Я говорю себе, что разумно будет взять два пирожных, а не три, и беру три маленьких. Чтобы облегчить совесть и желудок, делюсь со своим вторым пилотом: к черту запрет на черный шоколад для Убака! Убак уже прочно встроен в жизнь, не стоит бояться пары граммов губительного теобромина[74]. Ну вот, теперь пакет пуст, куча крошек, Марвин Гэй[75], распевая, покачивает бедрами – чего еще надо? Кайф и бардак. Через несколько минут я проеду под окнами учительской, но сейчас моему счастью не грозят ни жалобы, ни нравоучения.
Я паркуюсь возле площадки со спортивными снарядами. Пока ребята проходят в раздевалку, я открываю Убаку дверь фургона, он знает главное требование – сдержанность – и спокойно ложится возле фургона. Издалека из-под тени плакучих ив он участвует в моем уроке по бегу на среднюю дистанцию. Ученики, освобожденные от физкультуры, обычно обречены томиться от скуки, но с некоторых пор они имеют возможность составить компанию Убаку, и вот что удивительно: количество растяжений и страдальцев с астматическим компонентом возрастает от недели к неделе. На переменке молодежь торопится кто к своей любви, кто к новой драке, а мы с Убаком в ускоренном темпе и в полном одиночестве отправляемся на прогулку. Мне бы хотелось, чтобы Убак, как каждый добропорядочный служащий, освобождал свой желудок в 10:30, но его кишечник довольно часто отстаивает свое право на неповиновение. Коллеги наблюдают за мной из окна. «Ты собак любишь больше людей, так ведь?» – спросит меня в сотый раз преподавательница французского языка, а я ей в сотый раз отвечу, поддерживая традиционную игру: «Любить всех – значит не любить никого». Потом у меня метание копья с шестыми классами, за этот урок Убак ставит мне как педагогу лестную оценку, у ребят довольные лица, они любят играть, и это единственный критерий для Убака, он знает, что учить нужно только играм. В двенадцать мы заходим навестить Жаклину и Андре. Я по ним скучаю, они мои приемные дедушка и бабушка, других у меня нет. Иногда я ночую у них, иногда даже не одну ночь, когда при одной только мысли о дороге в Бофор чувствую, что силы у меня закончились. Вот им, моим дорогим, я тоже желаю, чтобы они жили вечно. В этот четверг я обедаю у них, и еда на столе воскресная, как обычно, когда я к ним прихожу, – мясо в масляно-сливочно-сметанном соусе. Я не решаюсь сказать им о своем вегетарианстве, они всегда были лишены столь многого, они меня не поймут. Сидящий под моим стулом сторонник мясной пищи помогает мне их не огорчать. Пирог со сливами, кофе и целебная вода, от которой пока еще никто не умирал. А потом совместная просьба четы Каррель и Убака – они хотели бы провести вторую половину дня вместе. Почему бы и нет?
В шесть часов вечера я захожу, чтобы забрать Убака. У меня есть и время, и силы, чтобы ехать домой к нашим девочкам. Андре предлагает мне маленькую рюмочку перно, и я вежливо отклоняю его предложение. Знаю по опыту – рюмочка будет очень даже большой, воды нальют мало, и я у них застряну.
Убак снова прыгает на переднее сиденье, и мы уезжаем. Но мы вернемся! По радио передача «Сегодня в мире», и мы узнаем, как по-разному прошел этот день и до чего мир неустойчив. На развязке у Вериньина, первой на нашем пути, справа одновременно с нами появляется грузовичок, я чувствую, что он притормаживает, и двигаюсь вперед. И он думает то же самое. Мы оба тормозим так, что визжат шины, и я – инстинкт папочки – протягиваю правую руку к своему пассажиру, как будто могу удержать ладонью сорок пять кило. Два парня, сидящие в грузовичке, жмут со всей силы на клаксон, делают выразительные комбинации из разных пальцев и орут во все горло, как все крутые на своей тачке. Я опускаю стекло, чтобы крикнуть им, до какой степени я их тоже обожаю. Не думаю, что перебранки полезны человечеству. Я устыдился и пообещал себе, что впредь, встречаясь с глупостью, буду держать себя в руках. Обычно подобные стычки кончаются одинаково: мужчины орут, бьют себя в грудь и, убедив себя в своей силе, возвращаются к своему племени и рассказывают историю, в которой вели себя, как герои.
Я продолжаю свой путь. Парни едут за мной, пытаются подсечь, прижать, сигналят фарами. Должно быть, видят, что я один. Кураж и дурь у них нарастают. Проезжаю проход Бальм, который сжимает жизнь в тиски, еду по коммуне Йенн, где царит небо, парни не отстают. Групповой эффект, он редко ведет к добру.
Наступает минута, когда мне становится ясно, что с этим пора кончать. Они, что ли, домой к нам приедут? А мне это надо? Как воспитанный шофер я включаю указатель правого поворота и останавливаюсь на подобии маленькой автостоянки у обочины дороги. Надпись с буколической картинкой сообщает, что стоянка разрешена, а выброс мусора нет. Два ковбоя тоже останавливаются, громко тормозя, как герои в фильмах Иствуда. «Они, похоже, в самом деле кретины», – говорю я Убаку. Иногда довольствуешься теми словами, какие попались под руку, и для некоторых людей не хочется искать других. Я выхожу, они выходят, и мы встречаемся между фургоном и грузовичком. Один из них в залихватском берете карабинера, оба под парами «Малибу Коко». На повестке дня яйца – у кого они есть и какие. Сцена напоминает мне вечеринки моей юности в Шу, когда, наплясавшись под The Clash[76], после корн-догов и белого вина с лимонадом по три франка за стакан мы непременно начинали драться. Все всегда дерутся – регбисты, лицеисты лицея Пенлеве с лицеистами Арб-Карм, потому что и тем и другим нравится прекрасная Северина, я уж не говорю про пьяные ночи, когда мы тратили себя на всякую хрень.
У парней совершенно красные, налитые кровью глаза – плохой знак, я имею дело даже не с самими парнями, это их двойники, и вполне возможно, именно они и хотят быть самыми крутыми. Мы вступаем в разговор, мы спорим, цель каждого – доказать, что он прав, что он сильнее и противник должен склонить перед ним голову. В общем, проблема альфа-самца, войны пуговиц[77] и резни сиу[78]. С одним из парней – я понимаю, что он главный зачинщик, – мы сходимся так близко, что чуть ли не соприкасаемся лбами, как футболисты, только на футболистов мы мало похожи. Второй, я это чувствую, понемногу продвигается, занимая позицию позади меня. В детстве тот, кто нападал сзади, изгонялся из драк, и жареная картошка в столовой становилась для него недосягаемой мечтой. Все, что происходит, начинается с мелочей, маленькие мальчуганы привстают на цыпочки, дальше – больше: самолюбие, гордыня, крутизна, не нужно никаких бандитов, никакой ненависти, мужики и без этого охотно полезут в драку. Тот, что передо мной, сгреб меня за воротник, я сделал то же самое, и мы толкнули друг друга первый раз. «Успокойся!» – заорал он, но все его мускулы говорили о противоположном. Второй шлепнул меня по затылку, как шлепают непослушных детей, а с тем, что передо мной, мы сцепились снова и более крепко и решительно. Задний ход теперь и впрямь стал невозможен, и это плохо кончится для одного или для другого, кто окажется на земле, потому что уже не получится разойтись, принеся взаимные извинения. А мимо нас мчались десятки машин.
И в ту минуту, когда мы дали друг другу в первый раз по морде, появился Убак.
Да, он был здесь. Я успел подумать, что такого не может быть, потому
