Его запах после дождя - Седрик Сапен-Дефур
Мы поняли и другую нашу ошибку. Мы воображали, что тоска по той нашей собаке, которая, не дай бог, умрет, станет меньше оттого, что рядом с нами останутся живые. Какая глупость! Сердце так не работает, оно мускул, но совсем не такой, как другие, разорвавшуюся связь не подштопаешь. И к нашей тоске от потери – мы теперь об этом догадывались – прибавится тоска наших собак, а еще тоска оттого, что мы видим их только вдвоем. После смерти Фризон Корде разучится ходить на целую неделю. Ни один ветеринар не поймет, чем ей помочь, ультразвук ничего не обнаружит, когда речь идет о любви. Корде шаталась на своих четырех лапах, она падала каждые десять метров, она не могла держаться на ногах – я подумал, что она тоже готова нас покинуть. Нет, что ни говорите, одинокая жизнь – это уменьшение страданий.
Вот такой на протяжении многих лет будет наша жизнь, наши радости и беды. И потом мы поймем, что никакие перемены не смогут справиться с тем, что нажито нами этой жизнью впятером, бьющей через край и беспорядочной. Да, беспорядок прибавляет жизни полноты. Каждый, думаю, замечал в супермаркете у кассы, что, аккуратно укладывая покупки, не можешь их уместить в корзине, где до этого, напиханные кое-как, они прекрасно умещались.
Перемены, перестановки, времена года и, собственно, текущая жизнь, к тому же умноженная на три и даже больше, – все это заметно и незаметно влияло на каждый из наших дней. Тревоги неизбежно входили в график: Корде хромает, у Фризон химиотерапия, Убак стареет. Когда собак трое, втрое прибывает радость, но и тревог тоже втрое.
Счастье – это своего рода обособленность, счастье нашей собачье-человечьей стаи поглощало нас и изолировало. Мы принадлежали общей каждодневной жизни лишь отчасти, мы жили на отдалении, отстраненные не ненавистью людей, а готовностью предоставить себя в распоряжение собакам. Мы старались не подчинять себя целиком ни собакам, ни зарабатыванию денег, но данность, она же развивается, и наша данность понемногу выталкивала нас из общей жизни. Люди, опасаясь бурной встречи со стороны нашего комитета по приему гостей, стали заглядывать к нам реже, мы стали отклонять кое-какие приглашения, боясь причинить слишком много неудобств, явившись всей компанией, или не желая бросить наших сторожей в одиночестве. Пространство общения поневоле суживалось. Мы совсем не хотели вставать в позу отшельников, которые бегут от общества себе подобных, мы дорожили и общением, и людьми, но при этом общение с многими из них нас не слишком устраивало. Собаки, и в целом животные, для тех, кто общается с ними всерьез, очень высоко поднимают планку того, ради чего ты вообще вступаешь в общение. Может, со стороны такая требовательность воспринимается как своего рода высокомерие, кажется чем-то искусственным и нарочитым, но на самом деле она очень естественна. «Это так», – признавал, не вкладывая в эту формулу ни покорности, ни смирения, мой дедушка Люлю. Мы пока от своего отъединения не страдали. Потери, связанные с изоляцией, если все так пойдет и дальше, дадут о себе знать позже. Мы пробовали завязывать дружбу с помощью собак. Как-то мы присоединились к компании из десяти человек для лесных экскурсий, но экскурсии нас не слишком обрадовали в первую очередь потому, что в отношении своих питомцев все участники довольствовались самыми примитивными взглядами.
Мы всегда колебались, прежде чем припарковать наш фургон среди успокоительной стайки других кемпинг-фургонов, не желая рассуждать о преимуществах GPS, двух литрах трех десятых в баке и осени, проведенной в Андалусии. Мы выбирали не разговоры, а жизнь. Порой мы так же сникали и с теми, кого любили за такую же горячую, как у нас, любовь к своим собакам, – стоило начаться болтовне и сравнению крокетов с точки зрения Омега-3, мы невольно ежились. В таких компаниях неизбежно наступает момент, когда кто-то из мужчин, чаще всего с собакой самого немецкого экстерьера, предлагает сделать фото десяти собак, сидящих неподвижно и с улыбкой, причем желательно выстроенных по возрасту. И никогда такого не получалось. Непослушание, по счастью, заразительно, и при необходимости мы самым осторожным образом намекали одной из наших собачек, что можно выйти из кадра. А потом собирались и уезжали.
Конечно, наше поведение чертовски смахивает на бегство или даже презрение, но разве есть в этом что-то постыдное? Вот так, собственно, и складывался наш ближний круг. Мы стали «те двое, ты их знаешь, двое с тремя собаками». Определение нас устраивало, потому что оно никого не вычеркивало из нашей жизни, не замещало одних другими, а напротив, подчеркивало все грани той уникальной конструкции, которая излучала нечто совершенно особое, что и называется, очевидно, счастьем. Мы были так счастливы, что я пугался и готов был делиться его крошками с кем угодно, я был уверен, что можно умереть от его преизбытка. И находил это справедливым.
Между нами и всем остальным на свете что-то такое легло. И я, вполне возможно надолго, а может быть и навсегда, сохраню по отношению к остальному миру свое островное самоощущение. Вокруг все может расцветать, может рушиться, мы – эгоистично заняты одним: поддерживаем и восстанавливаем свой мирок, идеальное убежище, в котором нас пятеро. Пять. Магическая цифра. Но она уязвима, она не причастна вечности, и однажды – мы знаем, что это неотвратимо, – она уменьшится, мы разделимся. Но мы боремся за ее целостность. Жаркими летними вечерами на террасе Шатле мы устраиваемся с Матильдой на матрасах и спим на свежем воздухе среди нашей троицы под присмотром воробьиных сычиков. Глядя на падающие звезды, мы не находим желания, которое было бы сильнее нашего общего: пусть будет так, как есть.
Часть третья
XIX
День, один из тех, когда Убак и я составили отдельную компанию. Четверг.
Дамы в Шатле, господа в Белле, такое разделение не в стиле нашего дома, но сегодня мы ему последовали. Убак пользуется двумя способами, чтобы сообщить мне, что этот день готов провести со мной. Ранним утром после короткой гигиенической прогулки дамы снова возвращаются в дом, а Убак отделяется от них, топчется немного, а потом останавливается возле фургона и больше не двигается. Или, если мы остаемся в доме и они лежат на своих ковриках, а я, наклоняясь, здороваюсь с каждым из них, Убак вдруг приподнимается и впивается взглядом мне в глаза, он весь в напряжении. Тогда я спрашиваю у него подтверждения: «Ты хочешь ехать?» – и он толкает мордой дверь, даже не попрощавшись с домашними. Думаю, он сказал им «до свидания» до этого. Я не знаю, почему он принимает такое решение, но точно не из-за моего желания быть с ним, потому что оно у меня неизменно. Я говорю Корде и Фризон, собравшимся последовать за Убаком, что я их тоже люблю, и то же говорю Матильде, уже успевшей задремать, думая, что говорю ей это недостаточно часто, считая, что она и так это знает, а затем добавляю:
– Убак едет со мной. До вечера или до завтра. Я позвоню тебе и скажу, как сложится.
Я открываю обе дверцы фургона, боковую и пассажирскую. Он выбирает. Сегодня это переднее место. Я чуть-чуть его подвигаю, но ему все равно принадлежит большая часть сиденья, и я счастлив, что мы с ним вместе.
