Его запах после дождя - Седрик Сапен-Дефур
Часто, а из-за моей любви к нашей общей жизни – так слишком уж часто, мне приходится рано вставать, чтобы ехать на работу. Я работаю далеко, даже очень. В общем-то, хлопоты не слишком большие и лично мои. Я встаю около пяти утра. Выхожу из спальни, стараясь не разбудить Матильду. «Зажигай свет, если нужно», – говорит она, но я одеваюсь в прихожей. Когда вхожу в большую комнату, одна половица скрипит, и вся компания предупреждена. Починить половицу – программа будущего века, ведь это значит обновлять все наше ветхое жилище, жить между небом и землей на протяжении многих месяцев; с операторами из SAMSE[70] мы давно на «ты», но в один прекрасный день, не предупреждая, мы поставили на них крест: даже поменять какую-то жалкую лампочку и то становится проблемой. А уж чтобы они поменяли сток у входа, нужно ждать чуть ли не месяц, и возможно напрасно. Большая комната в распоряжении всей троицы, но спят они, тесно прижавшись друг к другу, и вполне спокойно уместились бы и в комнате для прислуги. Корде, приоткрыв один глаз, смотрит на меня, и я слышу два такта ее тамбурина. Фризон и Убак притворяются, что ничего не слышали, но их выдают плюмажи: хвосты, они как сердце, не подчиняются никакому контролю. Приоткрываю заслонку дымохода, в камине появляется огонек, я кладу полено (Матильда увидит от него угольки) кипит вода, настаивается чай, поджаривается вчерашний хлеб, все пахнет очень вкусно. Ожившие язычки пламени освещают комнату бликами, пляшут тени, вокруг меня калейдоскоп, только бы не нарушить магию, другое освещение мне не нужно. Я мог бы вставать и попозже, но ради этого волшебного мига я готов укорачивать ночь. Я смотрю на своих полупроснувшихся собак, не было утра, когда бы их дружеское согласие меня не растрогало. Неужели каждая из них могла бы жить в одиночестве? За ночь они поменялись ковриками, сдвинули их, смяли, свернули, а казалось, что спят совершенно спокойно. Я подхожу к каждой, здороваюсь, потрепав по бочку, целую в складку на шее, а меня обнимают лапой. Каждая знает, что я приду. Всякий день я меняю порядок утренних приветствий, каждая должна побыть и первой, и последней. Я вдыхаю их запах до дна самой тоненькой своей альвеолы, я набираюсь их аромата. Начинаю резать хлеб, и обжора Фризон потягивается, хлеб поджаривается, аппетитный запах мгновенно добирается до ее обрадованного носа, и она является узнать, хорошо ли я ночью спал? Эта собака страстно любит жевать, она уверена, что абсолютно все съедобно, например ручка портфеля, и если она интересуется тем, что точно является едой, это очень хороший знак. Она жадно лижет воздух, надеясь притянуть к себе крошки от тартинки, кладет голову мне на колено, зная, что, взглянув на меня своими прекрасными глазами, может получить от меня все что угодно. Я ей говорю, пусть пользуется сейчас, потому что со следующей недели я буду тверд, как скала. Появляется Корде, благодарно смотрит на сестру-разведчицу, которая пробила брешь в обороне, и тоже кладет голову мне на колено. Корочки хлеба улетают одна за другой. Корде глотает, не жуя, чем очень порадовала бы Андре, он был бы на седьмом небе от счастья, слюна капает мне на брюки, хорошо бы завести комбинезон для утренних завтраков. Убак, будучи патриархом, позволяет себе не спешить и присоединяется к нам последним, он кладет свою огромную голову поверх двух других, занимая таким образом положенное ему место и не нуждаясь ни в каких взглядах. А я обнимаю их всех троих, мы снова вместе, снова заодно. Отличная сцена для любителей быть счастливыми, а для меня, покрытого терракотовой собачьей шерстью, она на целый день источник тепла и раздражения, необходимых для того, чтобы дружить и враждовать с людьми.
После завтрака, если время позволяет, мы идем прогуляться на улицу. И тревожим кое-каких ночных жителей. На расстоянии вытянутой руки от моих глаз я вижу глаза молоденького оленя, он, похоже, не слишком напуган, направляясь к себе в спальню. Животные правы, остерегаясь всех на свете, но как бы мне хотелось, чтобы и они узнали, что есть на свете люди, которые никогда не причинят им зла. Ни одна собака не побежала за ним следом – такой у нас уговор. В глубине леса слышится треск, будь это человек, мне бы о нем уже сообщили. Я рисую сцену одного из наших свободных утр: последние звезды, первые лучи солнца, безмятежная тишина – все это прибавляет утру прелести. Переполняет ощущение полноты и вечности, чего-то запредельного, без Бога-отца и материи. Если холодной ночью нападал снег, вокруг нетронутая белизна, разве что заяц куда-то пропрыгал. Вся троица желает, чтобы мы поиграли, я говорю им, что у меня нет времени, и сам себе, в общем-то, не могу объяснить, почему, собственно, моя жизнь не посвящена целиком игре? Мы возвращаемся в дом, они снова укладываются на ковер в том порядке, как получилось. Именно в эту минуту я взглядом задаю Убаку вопрос и знаю, что он ответит мне без уверток, хочет ли он ехать со мной или останется дома с дамами. И каждый раз надеюсь, что он поднимется, чтобы последовать за мной, но при этом я прекрасно знаю, как они все беспокоятся, если нарушено священное число три. Убак поступает так, как он хочет, он свободен, обычно он сопровождает меня через раз, но возникающая симметрия не решает проблемы нарушенного равновесия. Когда я еду один, у меня иной раз бывают слезы на глазах, когда от счастья, когда от обиды, от всего понемногу. Я со своим фургоном уезжаю из дома по дороге, которая ведет вверх. Это что, взлет? Нет, скорее отслоение.
Первоначальный мотив – желание населить мир Убака – был очень добрым намерением, но таил в себе коварство, мы больше не вспоминали о нем, потому что здорово просчитались. Когда мы оставляем дома всю троицу, то та давняя наша цель – облегчить себе труд расставания с одной собакой – мгновенно обнаруживает свою недостижимость. Три пары глаз дают нам понять, что троим существам будет несоизмеримо хуже, когда они останутся не впятером. Хорошо только всем вместе, и мы теперь причина их общего одиночества. День за днем кто-то один из них брал на себя роль обреченного на смерть, а два других члена семьи принимались его оплакивать. Сцена действовала с переменным успехом. Чтобы уехать без угрызений совести, требовалась железная решимость, которая находилась иногда у Матильды, иногда у меня, а иногда не находилась, и тогда мы бросали сумки и оставались дома. Постановка сработала.
Наши собаки жили стаей, пользовались, сами того не подозревая, нашими слабостями и, как ни странно, укрепляли, развивали и отчетливее обозначали свои индивидуальности. Их сообщество, их совместная жизнь не требовала нивелировки, она подчеркивала различие их характеров. Корде – это Корде, Фризон – это Фризон. Этим двум собакам не досталась скромная роль компаньонок при большом псе, нуждавшемся в обществе. Их взаимоотношения были очень разнообразны. Мы с большим интересом наблюдали за этими взаимоотношениями, и у нас складывалось весьма своеобразное о них представление. Например, Корде – такое складывалось у нас впечатление – год от года укреплялась в позиции сестры Убака. Фризон – его дочь, и она останется ею до последнего вздоха в силу кровных уз или нашего представления об этих узах. По этой логике Корде должна была бы стать тетушкой для Фризон, но они стали как бы сестрами. Словом, в их отношениях не было четкости, но на первом месте был характер каждого. Убак среди них занимал особое место, это место не умалилось от увеличения числа его соплеменников, оно возвысилось, он сделался тем, от кого они стали зависеть, – подателем, покровителем, первоисточником.
