Восемь тетрадей жизни - Тонино Гуэрра
Довольно было нам услышать,
Как выходила Бина за козой
Из дома в семь утра,
А возвращалась в полдень.
Сапожники едят, когда заходит солнце,
И за собою стулья с шумом волокут,
Уносят с площади.
Тем временем цикады замолкают,
пугаясь темноты.
Филомена в два ночи зерно просеивает
через сито.
В одно из воскресений ошиблись мы, однако,
И приняли шесть вечера за шесть утра.
Тогда понятно стало:
Сломалось что-то в нас…
Поломка в голове.
ПЕСНЬ ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Вода, огонь, земля.
И после лишь прах останется.
И содрогнется воздух над планетой.
Где листья и трава зеленые?
Горох в стручках с перстами женщин,
Его высвобождавших?
Где розы и гитара, собаки и коты?
И камни, и плетни средь огородов?
Где рты поющие, календари и реки,
И груди, полные, как реки, молока?
Где сказки, если свечи не горят,
Не дарят пламя?
Где время, дни за днями…
Недели, секунды ему вели отсчет?
Ворочается солнце, движет тени
Вещей застывших.
Тогда где я? Где тот?
Венеция ушла на дно морское
Скоплением костей —
Их белизну вода хранит.
Но день придет, когда Врата Небес
отвергнутся,
И канет Глас, падет на пыль земную,
К ответу призовет того, кто выдумал все это:
И колесо, и цифры, и знамена на площадях.
Тогда Адам восстанет из пыли праха,
Пойдет на Свет Неугасимый
С высоко поднятой и гордой головой,
Неся ответ за все.
Нам жизни Мед отпущен был на острие ножа.
ПЕСНЬ ПОСЛЕДНЯЯ
Покоятся теперь два брата
В тени дубов, где покосившийся княгини
крест.
Она при жизни ездила в коляске
С колесами на шинах из резины.
И обладала землями —
Владений было сорок.
От самой Пасхи и до Рождества
Безвыходно закрылись братья в доме,
Наружу не показывая носа.
Известно стало много позже —
Один из них держал другого
На хлебе и воде, в кладовке прятал,
Ругательства, проклятья посылая.
Когда монахиня взломала дверь,
Они казались грязными мешками,
Что мусором набиты до отказа.
В больнице на постелях рядом —
Стул разделял их только —
Недели не прожили.
Ни разу друг на друга не взглянули,
Но за руки держались,
Так до конца и не разжали рук.
Тетрадь 6
СКАЗКИ ТОНИНО И БАЙКИ О НЕМ
Тонино добрый, хороший, тиран, эгоист, щедрый, друг. Примерно то же можно сказать и о других. Потом он как апельсиновые деревья, которые растут на его террасе: много золотистых плодов на ветвях, как на полотнах Кватроченто. Когда я прихожу к нему с какой-нибудь идеей в голове, сажусь в тот угол на диване, откуда вижу Тонино и апельсины. И говорим. Потом выходим на террасу, и Тонино поливает деревья.
Франческо Рози
ЛЕВ С БЕЛОЙ БОРОДОЙ
Пересказ Резо Габриадзе
А еще говорили, будто сам император Австрии поднялся с места и отдал ему честь, когда Лев вышел на арену цирка славного города Мистельбаха. А еще говорили, будто, когда Лев с белой бородой появился на арене цирка не то в Дамаске, не то в Багададе, а может в самом Кутаиси, публика вскочила и закричала в восторге: «Он прекрасен как верблюд!»
Но это было давно.
Это было давно, когда он был молод, в нем кипела кровь, и мускулы внушали ужас.
Сейчас он был старый, весь седой, с белой бородой, с белоохристой кистью на хвосте, беззубый, целыми днями лежал на горе над маленьким городком, никому не нужный, и люди равнодушно проходили мимо.
Пустое залатанное шапито тяжко вздыхало пестрыми боками, точно вспоминало старые времена, когда его наполняла публика и когда в нем кипела настоящая жизнь. Оно как живое дышало, и зрители в восторге аплодировали и кричали.
Владелец шапито, импресарио, синьор Перетти, в прошлом антиподист, слава которого достигала обеих Америк и обоих Новгородов, с утра уходил в город искать мэра по коридорам, лестницам, чтобы выпросить у него субсидии…
Актеры, клоуны, жонглеры с утра сонно бродили вокруг шапито, не зная чем заняться, смотрели вниз в город на пустую белую дорогу. Ведь когда-то они знали славу. Чтоб их увидеть хотя бы мельком, зрители становились на цыпочки, а дети просились на плечи, чтоб помахать им ручками.
А сейчас старый лев с белой бородой лежал неподвижно в клетке и смотрел на маленькое прозрачное облачко, и никто не хотел бросить хотя бы взгляд на него, будто он — выброшенный ящик из-под апельсинов или старый сапог. А ведь когда-то публика трепетала от его вида. Когда он выходил на арену, дамы жались к кавалерам, а дети, затаив дыхание, обнимали родителей.
Куда ушла молодость? Сейчас, для того чтобы привстать, льву с белой бородой приходилось думать об этом часами. Почему? «Разве не меня в клетке поставили в качестве украшения на свадьбе дочери великого Бариума, и жених — жокей во фраке, чтоб понравиться тестю, сунул ногу в лаковом сапоге в клетку, для того чтобы никогда не ходить на той ноге… А кто представлял бога огня Вулкана, когда он с ревом под музыку появлялся из объятой пламенем горы Этна и мифологические боги — вся труппа и сам синьор Перетти приветствовали его бокалами искрящегося шампанского!»
Лев смотрел на облачко и думал о сути старости. Как она пришла, нет не пришла, а подкралась, как змея, прошла через него и унесла силу, ловкость, гибкость. С какого-то времени он не вызывал страха, и напрасно синьор Перетти хлестал по барьеру хлыстом, никто в публике не боялся его, ни одно дитя не прижималось к маме, зажав в кулачке мокрый билет. А однажды он не смог даже подняться на барьер в 40 см и синьор Перетти с клоунами вместе потащили его с арены под гомерический хохот и свист публики.
«О», — вздохнул в клетке лев и закрыл глаза, и вместо белого облачка в его глазах возникали картины его унижения.
…А потом его перестали выпускать на арену. Ему нашли другое дело — он лежал как реклама,
