После завтрака - Дефне Суман
Фикрет читал газету. Заметив нас, удивился. Я сразу понял, что Нур совсем не рада этой встрече – так она напряглась. Селин при виде тети хлопнула в ладоши, слезла со стула и побежала к нам, обняла Нур за ноги. Но та ее не замечала. Она смотрела на газету, которую Фикрет разложил на столе, и на огромный заголовок: «Возвращение к жизни». Искала на фотографиях еле стоящих на ногах, обезумевших женщин, выведенных к воротам тюрьмы, знакомые лица, и в каждом из них видела отражение недавно слышанной из первых уст истории. Женщины на снимках – кожа да кости – рыдали друг у друга на плече, пытались перевязать обрывками ткани обожженные лица и головы, на которых почти не осталось волос, а рядом стояли солдаты в камуфляжной форме и газовых масках, с автоматами в руках. Нур смотрела на фотографии, и лицо ее стремительно бледнело. Я испугался, что она упадет. Взял ее за руку. Рука была мертвенно-твердая.
Мы многое знали про операцию «Возвращение к жизни», о которой возвещала шапка на газете Фикрета. Больше, чем было в той газете написано. Гораздо больше. Узнали из первых рук. Тем же утром. Несколько часов назад. До тех холмов, в конце концов, отсюда было рукой подать. И одновременно далеко, как до другой планеты. Мы знали, что пресса обладает властью искажать факты и переписывать историю. И все же не ожидали, что нас так потрясет противоречие между тем, что мы слышали в то утро из первых уст, и тем, что было написано в газете, лежавшей на столике Фикрета рядом с чайным стаканом, тостом и куклой Барби. В конце концов, мы были еще молоды. Вот почему Нур не могла отвести глаз от газеты. Ее разум не в состоянии был осознать пропасть между историей, рассказанной нам в то утро Элиф, и тем, что было написано в новостях, которые читал Фикрет.
Элиф была одной из тех женщин, что впускали к себе Нур. Неделей ранее во время протестов ее арестовали. Две ночи назад, когда в тюрьмах прошла полицейская операция, она сидела в камере. Была ранена. Потом ее отпустили, она вернулась в свой квартал, и как раз когда она поднималась вверх по склону, с ней поравнялась машина Нур. Элиф плакала, показывая свои обожженные руки: «Сожгли нас, сожгли! Без огня спалили кожу!» Напиши об этом, умоляла она Нур. Словно в бреду, рассказывала о том, как с потолка камеры внезапно спустился шланг, из которого пошел черный дым. Как разом начала гореть кожа. Как кричали и задыхались заключенные. Как их тащили за руки из камеры на улицу. Перечисляла имена женщин, умерших прямо у ее ног; имена подруг, соседок, у которых были обожжены лица и шеи, сгорели волосы…
Нур подвезла Элиф до дома, оставила машину на пустыре напротив и разыскала меня в кофейне, где я говорил об операции с местными мужчинами. Других тем для разговора все равно не было. У каждого кто-нибудь находился в тюрьме – сын, внук, брат. Некоторые участвовали в протестах, другие не имели к ним никакого отношения. А горели все вместе. Живы ли они? Выживут ли? Лица мужчин, не умеющих плакать, застыли от загнанной внутрь боли. Когда вошла Нур, голоса смолкли. Все лица повернулись к ней. В этой кофейне она была похожа на цветной кадр, по ошибке вставленный в черно-белый фильм: кожаная куртка с меховым воротником, короткие огненно-рыжие волосы, изящная белая шея, не укрытая шарфом, несмотря на ледяной ветер с Босфора, блестящие от наворачивающихся слез глаза… Я подошел к ней. Она не плакала. Не могла плакать. Попыталась что-то написать, но рука, сжимавшая ручку, дрожала. Мы были знакомы почти семь лет, но такой я ее никогда не видел.
Я вывел ее из кофейни, где собрались мрачные мужчины. Не говоря ни слова, мы сели в машину и поехали вниз, к Босфору. За рулем был я. Мы собирались выпить чаю в кафе «Али-Баба», куда часто заходили, когда Нур училась в университете. У нас и в мыслях не было бросить писать об Элиф, о мужчинах в кофейне, о юношах и девушках, продолжавших голодовку в домах сопротивления.
А потом Нур увидела газету, которую Фикрет развернул на своем столике.
В той газете пережитый Элиф ужас, о котором она не могла даже рассказывать без рыданий, назывался операцией «Возвращение к жизни». Штурм, во время которого людей травили нервнопаралитическим газом и сжигали заживо, отложится в памяти общества как «возвращение к жизни». Нур обвела взглядом другие столики с газетами. Везде писали об отеческой заботе властей. Полицейские рисковали своей жизнью. Террористы выжжены, остальных спасли. Фальшивый пост, кровавый ифтар[51]. Нур переводила взгляд с одного аршинного заголовка на другой и дрожала все сильнее. Никто никогда не узнает правду. Будь ты хоть самым смелым журналистом в мире, пусть даже у тебя будет возможность рассказывать людям о том, что случилось на самом деле, подкрепляя свои слова доказательствами, – все равно власть будет неутомимо производить новые и новые фальшивые «правды», и тебе просто никто не поверит. Власть – это нечто большее, чем государство, правительство, политические партии, полиция. Власть – это единое целое, состоящее из людей, верящих лжи, написанной в газетах, а потом выкидывающих прочитанное из головы. Власть – это Фикрет, который никогда не поверит в то, что Элиф ни в чем не виновна.
Нур оттолкнула пытающуюся обнять ее за ноги Селин и выбежала на улицу. «Нельзя так с ребенком, Нур!» – крикнул ей вслед брат, но она не услышала. Она уже перебежала улицу, не глядя по сторонам. Гудели машины; шоферы, высунувшись в окна, осыпали ее бранью – их Нур тоже не слышала. Она стояла на набережной, закрыв лицо руками в шерстяных варежках. Я выскочил из кафе вслед за ней, успев второпях извиниться перед Фикретом (без особого желания) и погладить по голове плачущую и кусающую губки Селин.
Перейдя
