После завтрака - Дефне Суман
Но выпал снег, и морские рейсы отменили. Мы не смогли вернуться. Позвонили в редакцию – точнее, я позвонил. Я был уверен, что Омер, наш начальник, будет расстроен. Но он говорил так, словно этого от нас и ожидал. Моих уверений в том, что мы вернемся первым же пароходом или, может быть, наймем катер, он и слушать не стал. Перебил меня и сказал: «В понедельник увидимся». Я еще не знал, что Нур больше не вернется в редакцию. А Омер знал, предчувствовал.
В пятницу снег не прекратился – напротив, усилился. Превратился в настоящую снежную бурю. Небо, земля, море – все потеряло цвет, стало белесым. Чтобы согреться, мы заперли в доме все комнаты и укрылись в библиотеке. Может быть, физическая любовь была нашим оружием, оружием молодости против несправедливости и насилия. На холмах, по которым мы ходили, собирая материал для репортажей, нам постоянно рассказывали о насилии и произволе властей. Но этого мало, мы становились свидетелями насилия. Мало и этого: оставаясь сторонними наблюдателями, мы становились соучастниками насилия.
Душевная боль распаляла в нас плотское желание. Часами лаская Нур, погружаясь в ее глубины, я впервые в жизни постигал, что ощущает взрослый мужчина во время соития с женщиной. Не торопился, словно недавно открывший сладость секса подросток, а вволю насыщался, как подобает зрелому человеку. Чувствовала ли то же самое Нур? Не знаю. Она хотела меня, это точно. Когда я прикасался к ее животу, она сама тянула мою руку вниз, в свою расстегнутую ширинку. Ее рука показывала моим пальцам путь к укромным уголкам ее жаркого, очень жаркого лона. Сколько раз, обхватив меня за шею и прижавшись ко мне всем телом (крепче обними, крепче!), она достигала высшей точки наслаждения только благодаря ритмичным движениям моих пальцев.
Я тогда был уже не юн. До тридцати оставалось всего ничего. Я спал и с другими женщинами, кроме Нур, но впервые так близко наблюдал, как женщина растворяется в плотском блаженстве. Тело Нур становилось моим. Исходящее от нее наслаждение электрическим током проникало в кончики моих пальцев. Наверное, это и есть настоящая искренность – когда тебе на физическом уровне передаются ощущения другого человека. Это все равно что читать мысли. Высшая степень интимной близости. Как это меня заводило! Я где-то читал, что при высокой температуре женщины становятся более возбудимыми. Может быть, поэтому больная и слабая Нур порой вдруг запускала руки мне под свитер, под рубашку, добиралась до тела. А может быть, она это делала просто для того, чтобы забыть обо всем. Нур была из тех женщин, которые занимаются сексом, чтобы забыть.
Те холмы… Холмы, чьих жителей якобы спасли. Кварталы геджеконду, мимо которых в студенческие годы Нур много раз проезжала на своем бордовом «Фиате». Когда мы с ней предавались любви у камина, на тех холмах молодые, даже моложе нас люди держали бессрочную голодовку, пытаясь добиться от государства выполнения своих требований. Девушки и юноши, совсем еще дети, потерявшие сыновей или мужей женщины… Десятки, сотни людей отправлялись в дома, которые называли «домами сопротивления», и торжественно объявляли, что будут голодать, пока не умрут.
Акции протеста против перевода заключенных в камеры типа F[50] начались осенью 2000 года в тюрьмах, а потом, когда родственники заключенных решили их поддержать, распространились и на кварталы геджеконду. Продолжались они уже два месяца. Наша газета выделила для освещения этой темы целую полосу. Команда, в которую входили и мы с Нур, каждый день в любую погоду отправлялась на те холмы. Нур разговаривала с молодыми женщинами. С теми, кто совсем недавно пришел в дома сопротивления. Делала интервью с девочками-подростками, одевшимися в свадебное платье, повязавшими голову красной лентой, но даже не способными толком объяснить, во имя чего они приносят себя в жертву. Нур искренне пыталась их понять. Старясь не смотреть на тех, в ком на глазах убывала жизнь, задавала вопросы, записывала ответы в блокнот. Иногда перед ней захлопывали дверь, но в большинстве случаев женщины чувствовали, что Нур пришла с добрыми намерениями, пускали ее к себе, предлагали выпить чаю. Матери умоляли ее найти пропавших сыновей. Молодые девушки просили: напиши правду, товарищ Нур. Напиши о нашем сопротивлении. Напиши о том, за что мы боремся. В них жила детская надежда, что мы донесем до всего мира их голоса. Эта надежда в конце концов и надломила Нур.
По вечерам, когда мы, смертельно усталые, брели вниз по грязной улице или ехали по пробкам в редакцию, Нур без конца во всех подробностях пересказывала мне все услышанные в тот день истории – как будто я сам много часов подряд не разговаривал с жителями того же самого квартала. Это было ее первое большое задание. Она была полностью им захвачена.
Мы работали сверхурочно. Каждый вечер возвращались в редакцию и писали как одержимые. Сидели перед выстроенными в ряд мониторами и торопливо, яростно стучали по клавишам. Мы писали о том, как из этих молодых людей, ставших орудием грязной политической игры, с каждым днем по капле уходит жизнь. Писали в надежде, что нам удастся их спасти. Писали, рассчитывая привлечь к ним внимание общественного мнения, – может быть, тогда они откажутся от своего самоубийственного намерения. Их пульс бился на кончиках наших перьев. Если мы перестанем писать, он тоже прервется. Так нам казалось. Мы придавали огромную важность нашей профессии. Могучие силы продолжали вести переговоры о судьбе маленьких людей, но никак не могли прийти хоть к какому-то соглашению. Нам было больно.
Но однажды Нур словно наткнулась на невидимую преграду.
Застыла. Рука, сжимавшая ручку, дрожала. Она не могла больше писать.
Это случилось на следующий день после операции «Возвращение к жизни», целью которой было положить конец протестам и голодовке. В тот самый день, когда мы встретили Фикрета в кафе «Али-Баба» рядом с крепостью Румелихисары. Было солнечно. Очень холодно, но солнечно. В такую погоду обычно говорят: «Будет снег!» Несколько человек сидели за столиками на улице, но большинство посетителей сбежало от мороза поближе к обогревателю. Фикрет тоже был внутри, занял столик у окна. Стекла запотели, запах выпечки смешался с табачным дымом. Рядом сидела Селин
