После завтрака - Дефне Суман
Она уже открыла дверь и ждала меня, всем своим видом выражая нетерпение. Хорошо-хорошо, иду.
Мы вошли в библиотеку – мастерскую, прибежище, храм Ширин-ханым. Точнее говоря, вошла Селин, а я замер на пороге.
Не в силах пошевелиться.
Если и была в этом доме комната, способная произвести на меня такое впечатление, то, конечно, это библиотека. Удивительно, что это случилось только сейчас. Вчера я с самого утра ходил и по первому этажу, и по второму, по саду, по пляжу, заглядывал на кухню, и при этом как-то ухитрялся оградить себя от воспоминаний о тех трех днях, что провел здесь семнадцать лет назад. Я даже едва не поверил, что забыл о них. Мои мысли были заняты исчезновением Фикрета, заигрываниями Селин, проблемами Нур, отсутствием Уфука, и я был уверен, что призрак прошлого не будет меня преследовать. Почти уверен.
Но вот теперь я стоял на пороге этой комнаты и не мог сделать следующий шаг. Призрак поджидал меня здесь. На диване, где сейчас сидела прямая, словно кол проглотила, Ширин-ханым, у окна, выходящего на море, в очищенном от золы и угольев каменном камине, в ящичках богато украшенного, но хромого письменного стола в стиле рококо у противоположной стены.
Я схватился за дверной косяк, чтобы не упасть.
Селин обошла вокруг дивана, опустилась на колени и взяла Ширин-ханым за руку.
– Бабуля, Бурак пришел. Смотри, вот он, у двери. Бурак, заходи. Что ты там застрял?
Неужели в этой комнате до сих пор стоит все тот же запах? Я читал, что центр обоняния соседствует в мозге с центром памяти. Поэтому запахи вызывают у человека воспоминания. А наоборот? Могут ли воспоминания, сросшиеся с этой комнатой, вызвать ощущение запаха? Может ли человек посмотреть на пустой камин и ощутить запах поленьев? Возможно ли, чтобы шторы, обивка дивана и ковры источали аромат много лет назад выпитого коньяка и вскипяченного на печке чая?
– Бабуля, расскажи, пожалуйста. Расскажи о своем отце. Помнишь, ты недавно говорила…
Селин была очень возбуждена. Людям, сконцентрированным на достижении какой-то цели, свойственна невосприимчивость к чужим эмоциям. Она изо всех сил старалась, чтобы Ширин-ханым меня заметила, – а я никак не мог сделать шаг и войти в библиотеку. Передо мной был какой-то невидимый барьер. Стена, сложенная из запахов и воспоминаний. Если я попробую прорваться сквозь нее – разобьюсь вдребезги. Самые неприкосновенные и драгоценные из моих воспоминаний растворятся в воздухе и превратятся в ничто. Эта библиотека станет ассоциироваться у меня с попытками Селин вырасти в моих глазах и с бессвязными историями Ширин-ханым, а былое поблекнет в памяти. Но ведь есть вещи, над которыми время не должно быть властно. Семнадцать лет назад я провел в этой комнате три самых прекрасных дня своей жизни. То была моя зимняя сказка. Нет, мне нельзя обретать здесь другие воспоминания. Это место должно остаться в моей памяти таким, каким было тогда. Я не должен позволить настоящему наложить лапу на мое прошлое.
Селин села на диван, поджав одну ногу, и повернулась к Ширин-ханым.
– Пару минут назад мы с тобой тут сидели. Помнишь, смотрели фотографии? Сначала снимки Сюхейлы, потом твое фото из Парижа, которое сняли в кафе. Ты рассказала, как работала моделью, простудилась и заболела. А потом заговорила о своем детстве и увидела одну фотографию. Подожди минутку, сейчас я ее найду.
Ширин-ханым не слушала Селин, перебиравшую фотокарточки в коробке. Ее застывший взгляд был устремлен на камин. Может быть, она тоже видела в нем пламя? Когда-то в этом камине горел огонь. Это было в другое время, в другой истории, но на этом самом месте. На диване лежала Нур, укрытая красно-зеленым шерстяным пледом. Глаза красные, воспаленные. Разжег камин я. Сначала нас занимал вопрос, не будет ли дымить труба, но потом Нур сказала, что Садык-уста в конце лета, перед тем, как уехать в Стамбул, обязательно ее прочищает. Нур была так слаба, что не могла шевельнуть рукой. Она простудилась. Лежала и тихим хриплым голосом давала мне инструкции: «Сложи дрова наподобие индейского вигвама, чтобы они сходились наверху. В середине оставь пустое место. Туда положи щепу».
Какую щепу? Ее нет. Как нет? И в этой корзине тоже? Нет.
Тогда наберем в саду сухих веток. Подожди, я тоже пойду. Уже встаю. Ты шутишь, Нур? В саду снег. Да и куда тебе? У тебя высокая температура. Ты вся горишь. Ну-ка, ложись. А я найду что-нибудь для растопки. У Садыка в кладовке лежат старые газеты, посмотри там. Хорошо. Вот, смотрю. Нашел. И щепа тоже здесь, Нур! А, ну конечно! Садык-уста дом пустым не оставляет. Я ставлю чайник. И суп тебе сварю. Я нашел томатный соус и рис. Сушеная мята тоже есть. Неси сюда, на печке приготовим. На кухне очень холодно. Ух, как ты замерз, Бурак. Давай-ка быстро залезай под одеяло. Только руками ко мне не прикасайся, они у тебя как ледышки! Особенно к животу. Да я ничего не делаю, просто температуру проверяю. Ах ты врунишка! Ты вся горишь, Нур. Постой-ка… Не надо, Бурак! И нос у тебя ледяной. Убери его от моей шеи. Бурак… Да, вот так хорошо. Обними меня. Обними. Еще крепче.
Нет, ну разве эти три дня не были лучшими днями моей жизни?
Конечно, я не забыл, почему мы сюда сбежали. Если бы и захотел, не смог бы. Не в той стране мы живем, чтобы о таком забывать. Она не позволит. Я не могу стереть из памяти стыд, который не оставлял меня, беглеца, в те дни – и в те ночи, когда мы, почти полностью одетые, без передышки совокуплялись под шерстяным клетчатым пледом. Не могу, хотя хотелось бы мне помнить только блаженство. Блаженство, растекавшееся по моим венам, пульсировавшее в паху, когда я прикасался рукой к обжигающе-горячему животу Нур. Наши поцелуи, наши ласки, неторопливые и нежные, как падающий за окном снег, свободные от стремления быстрее достичь финала. Меняющее оттенки, нарастающее, более глубокое, чем просто половое наслаждение, ведущее к более полному удовлетворению, всеохватное блаженство…
Однако, уехав на остров, мы оставили за спиной, в Стамбуле, на холмах, застроенных геджеконду, мир, который совсем недавно для себя открыли. Мир грязных улиц, детей с озлобленным взглядом, железных клетушек, взгроможденных на крыши, чтобы у дома появился еще один этаж. Мир, при одной мысли о котором становилось тяжело на душе. Мы
