Физическое воспитание - Росарио Вильяхос
– Это другое, я же девушка, – оправдалась она, цепляясь за подходящую отговорку, пусть даже ей пришлось сказать то, что она обычно ненавидела о себе говорить.
– Да при чем тут это, – возразил Хуан, – моя сестра своего парня водит в гости сколько угодно.
– Твоей сестре двадцать. Я в ее возрасте уже давно съехала бы от родителей.
Она заметила, что раздражена на него. Может, она перегнула? В конце концов, движимая той же жалостью, которая заставляла ее беречь самооценку Хуана, Каталина разрешила проводить ее до половины пути, но не держась за руки. На прощание она его не поцеловала даже в щеку. «Ладно», – смирился Хуан.
Каталина перешла проспект как обычно, не по переходу, то и дело останавливаясь и пропуская машины, чтобы ее не сбили. Водители сигналили ей вслед, не подозревая, что резкие звуки только парализуют ее, вводят в ступор и дезориентируют, как тех собак, которые бродят бесхозные по району. Каталина закрыла уши руками и перебежала остаток дороги. У самого подъезда она столкнулась с глухой соседкой; та оказалась свидетельницей ее безрассудного поведения и стала ее отчитывать: да кто же так бегает через дорогу, да еще в неположенном месте. «Мне некогда было», – ответила Каталина, зная, что та не расслышит, и, чтобы не пришлось повторять, побежала вверх по лестнице, перепрыгивая ступеньки, пока соседка со своей односторонней, одинокой болтовней и застывшим на языке «чего?» осталась одна у лифта. На втором этаже Каталина остановилась и выждала, пока соседка поднимется к себе. Не стоит возвращаться домой так рано. А то, чего доброго, родители привыкнут.
Каталина старается приходить незадолго до назначенного часа. Она убеждена, что, если появится слишком рано, мама начнет спрашивать, что с ней случилось, а папа оторвет взгляд от телевизора и до самого ужина будет смотреть, как она сидит на диване. Ему не нравится, когда дочь в своей комнате, но ее присутствие в гостиной тоже доставляет ему неудобство – он не привык наблюдать там движение в такое время. «Что это с Каталиной?» – поспешит он спросить у мамы. Потому что папа почти не обращается к дочери напрямую, даже когда она рядом. Если ему что-то от нее надо, он на время покидает свое кресло, свою вотчину, свой трон в этой грязной монархии, идет на кухню и говорит: девочка – так он называет маму, – скажи своей дочери, спроси у своей дочери, поручи своей дочери. Тогда мама выглядывает из кухни, смотрит на другую девочку – Каталину, дочь, которую они произвели на свет совместно, – и переводит ей, что сказал, спросил или поручил мужчина, который называется ее отцом. Если только. Если только на лице Каталины не отражается какой-то симптом, не увязывающийся с тем, что ему уже знакомо (то есть с ее обычным, наглухо зашлифованным, непроницаемым видом), и он в кои-то веки спрашивает у девушки, которая живет с ним под одной крышей, что с ней происходит, подразумевая: не чувствует ли она себя плохо, не вернулась ли болезнь, чтобы вновь обосноваться среди здоровых уголков его памяти, или у нее просто опять месячные, как летом, потому что в таком случае он предпочел бы об этом не знать.
Сейчас Каталина, листая музыкальный журнал на бензоколонке, фантазирует, как однажды папа спросит ее: «Ты кто?» И на этот случай у нее уже заготовлен ответ. Это я, твоя дочь, перестань меня бояться. Дай к тебе прикоснуться, я тебе ничего плохого не сделаю. Может быть, ты не меня боишься. Может, если бы ты был со мной хоть немного ласковым, я не рвалась бы в объятия к отцу Сильвии, и тогда отец Сильвии… Тут она притормаживает: она не уверена, могла ли она что-то сделать или чего-то не делать (разве что не иметь тела), чтобы этот мужчина не сделал того, что сделал. Прошло всего несколько часов, но ей хотелось бы, чтобы прошло несколько лет. Каталина снова думает о своей семье. Теперь страшно мне, папа. Вдруг ты сделал бы то же самое, что этот мужчина, если бы я бросилась в твои объятия, если бы искала твоей ласки?
Страх не дает ей приблизиться к папе, чтобы избавить себя от худшего разочарования в жизни; однако, не желая выяснять, обоснованный это страх или воображаемый, она сама себя приговорила к лишению отеческого объятия, которое значительно улучшило бы ее взаимоотношения с окружающим миром и качество жизни. И папины тоже. Например, она сейчас так не тревожилась бы; она позвонила бы домой и сказала папе, что будет дома через час и пусть он не беспокоится, пусть ей доверится, она просто опоздала на автобус, возвращаясь из загородного дома отца своей подруги. Каталина задумывается: какой бы она была, будь она привычна к отцовской ласке, смогла бы она предугадать намерения того мужчины, отличила бы объятия отца Сильвии от отеческих объятий?
Встречаясь с Хуаном, больше всего Каталина волновалась о том, чтобы папа не узнал, что у нее есть парень. Она даже не хотела представлять, как он это воспримет. У нее было ощущение, что он перенесет эту новость так же плохо, как если бы узнал, что у мамы есть другой мужчина. Каталина ему не жена, но зачастую она не может отделаться от мысли, что все-таки как будто жена: далеко за примером ходить не надо, он никогда не обращается к ней напрямую, только через маму. Получается, Каталина для него как продолжение маминого тела, вроде того, как сама Каталина в детстве воспринимала себя как мамин протез. Ей представляется, что мама отнеслась бы к свиданиям с парнем лучше, чем к поездкам на попутке, все-таки гулять с мальчиком для ее возраста естественно. Но если бы мама познакомилась с Хуаном, то сказала бы, что он для нее недостаточно высокий, или что у него некрасивые зубы, или что-нибудь еще в этом духе, может даже, что он похож на гомика, – всякий раз, как Каталина знакомила ее с кем-нибудь из школы, кто заходил попросить у нее тетрадку, мама была неприветлива, а после ухода гостя говорила Каталине, что ради ее же блага не советует ей с такими водиться, что Сильвия у нее не вызывает доверия и непременно предаст Каталину или что Гильермо смахивает на голубого, – мама как будто ревновала из-за того, что у дочери в жизни появились другие люди, с которыми она проводит время, а ведь еще совсем недавно это время посвящалось тому, чтобы спасать маму от полного одиночества, к которому она словно приговорена. Паблито давно уже не в счет в этом отношении, потому что его никогда нет дома. Его друзья маму не раздражают. Она, конечно, хмурится, когда он гуляет с какой-нибудь девушкой, как будто это нарушает что-то, чего между мамой и сыном никогда не было, но ничего ему не высказывает. Кажется, что в Паблито ее ничего не раздражает, даже запах от ног. А в Каталине, наоборот, раздражает все: ее вкусы, волосы на ногах, волосы на лице, ее влажная вульва, ее вялая походка, что она так горбится, что она так тихо ходит по дому, будто призрак (несколько раз она грозилась повесить на нее колокольчик), и эти ее бесцельные прогулки с подругой до самого ужина.
Они с Сильвией давно уже перестали так гулять. Эти прогулки напоминали какую-то игру и нравились Каталине почти так же или даже больше, чем «или – или», в которое она теперь играла одна. Она хотела бы, чтобы ее детство длилось так же долго, как у мальчиков, чтобы не надо было поспешно вставать, как только рядом с ней в автобусе садится мужчина, или жалеть себя всякий раз, как приходится идти мимо какой-нибудь группы мальчишек, которым нечем больше заняться, кроме как комментировать ее попу и грудь. Она еще не готова была стать подростком; она едва начала чувствовать себя девочкой. Если бы ее спросили, чего ей на самом деле хочется, она сказала бы, что прыгать в резиночку, или играть в тангу[24], или где-нибудь лазить, лишь бы не через стены и трехметровые заборы. В общем, прогулки с Сильвией, полные синхронности, были наилучшей этому заменой. Игра состояла в том, чтобы бесконечно друг друга провожать. Они жили в двухстах метрах друг от друга, поэтому шли как можно медленнее, чтобы
