Валенсия и Валентайн - Сьюзи Кроуз

– В любом случае все, что нужно сказать: сегодня я взял несколько слов со стен и решил, что прочитаю их вам. Это как… лексический букет. Пожалуйста, наслаждайтесь. – Он демонстративно прочистил горло. – Номер один: пирофорный. Способный самопроизвольно воспламеняться при контакте с воздухом.

Валенсия поставила руки на стол и положила на них подбородок.

Подарок ее тронул; никогда раньше она не получала никаких букетов. Она подумала о том, как он сидит в своей квартире, как будто это поле диких цветов, и выбирает самые красивые слова, думая о ней. Она представила кружочек конфетти, падающий с неба и с тихим хлопком вспыхивающий пламенем. Пирофорный.

– Расцветание, – произнес Джеймс. – Состояние цветения.

И добавил в том же духе:

Паутинка.

Мимолетный.

Куколдизм.

Мелодичный.

Предшественный.

Пиррихий.

Евнойя.

Помысел.

Развязка.

Пароксизм.

Валенсия сидела в кресле, где ей предстояло умереть, смотрела на картину с птицей на шляпе, слушала Джеймса Мейса, зачитывавшего список из двенадцати слов, и улыбка расцвела на ее лице. Интересно, подумала она в какой-то момент, можно ли выйти замуж по телефону и иметь успешные долгосрочные отношения с кем-то на том конце линии связи. Встречаться с ним ей не придется. Никогда.

Не придется к нему прикасаться.

Не придется встречаться с ним или прикасаться к нему.

Разговаривать с ним легко, потому что он не видел ее, не видел, как разыгрываются ее компульсии, не делал ей такого озабоченного лица.

Она нахмурилась. Мысли перекинулись на Питера. Как они смеялись вместе. Как передавали друг другу рисунки. Как он дал ей салфетку, и по его лицу можно было понять, что она ему небезразлична. Теперь она это знала. Потому что видела. И как бы усердно она ни старалась убедить себя в том, что не хочет этого, или не заслуживает этого, или что безопаснее оставить все, как было раньше, она не могла не желать этого время от времени.

– Так вот оно что, – сказал Джеймс, вторгаясь в ее мысли. – Странно, да? Это было странно, не так ли?

– Да, и мне это понравилось. Я бы предпочла букет слов букету цветов. – Слово «цветы» отозвалось легкой дрожью в горле, как будто там осталось немного прежнего смеха.

Крошечный электрический разряд пробежал по позвоночнику.

– Круто, – сказал он с облегчением. – А теперь скажите: как вы сегодня на самом деле?

– Прекрасно, – ответила Валенсия, хотя и знала, что он знает, что это не так.

– Хорошо. Просто у вас сегодня грустный голос. Не стану выпытывать у вас все секреты, но если нужно, готов подставить ухо.

«Подставить ухо» прозвучало приятно. Формально Луиза знала о Шарлин, но Валенсия не была уверена, что она помнит. Луиза выслушивала так много человеческих историй за один день. Валенсия могла бы рассказать Джеймсу Мейсу, и ей не пришлось бы видеть осуждение или разочарование на его лице. Она бы вынула историю из своей головы и бросила ее в яму, вот так просто. Когда она в ответ на его просьбу открылась ему в прошлый раз, он показал себя человеком надежным и достойным доверия.

– Подруга умерла через два дня, – сказала наконец Валенсия. – То есть нет… это бессмыслица. Через два дня будет годовщина ее смерти. Прошло уже несколько лет.

– Извините.

– Нет, не извиняйтесь. Виновата была я.

Джеймс Мейс не ответил. Валенсия заметила, что у нее дрожат руки и что она уже давно не дышит.

Она решила, что больше ничего не скажет, но когда открыла рот, чтобы сообщить ему об этом, вся история выплеснулась наружу.

Глава 20

Шарлин приехала в город в середине предвыпускного года и, к сожалению, оказалась в моем классе. В свой первый день она вошла прямо перед звонком, держа рюкзак перед собой, вместо того чтобы надеть его. Глаза она обвела черным, губы красным, использовав, похоже, толстый цветной мелок, а короткие каштановые волосы опрыскала спреем и слепила в липкий тугой комок, хотя они, вероятно, и без каких-либо дополнительных усилий послушно сидели бы у нее на голове, как таксидермированная белка. Она стояла в дверях, облизывая губы, и, казалось, ждала, когда кто-нибудь подойдет и заговорит с ней. Никто этого не сделал. Наверно, в тот день она питала какую-то надежду, ей не терпелось завести друзей, может быть, попробовать себя в новой роли или избавиться от старой репутации. Она потерла один глаз и внезапно приобрела такой вид, словно побывала в кулачной драке.

Моей лучшей подругой была девушка из богатой семьи по имени Бетани. Бетани была прекрасна. К тому времени как мы перешли в старшую школу, она уже встречалась со всеми мальчиками в нашем классе – со многими из них не один раз. Еще она была вредной, как и все мы. Как каждый из нас. (Не люблю, когда о старшей школе говорят, что там есть хорошие люди и есть плохие, потому что это не так работает. Там, как и везде, есть хорошие люди, которые иногда бывают плохими, и есть плохие, которые иногда бывают милыми.)

Бетани возненавидела Шарлин с первого взгляда. Я не знала почему, и она никогда не объясняла, но этого было не скрыть. Взгляд, реплика, которую можно было интерпретировать по-разному, тон, каким она разговаривала с Шарлин и который обычно приберегала для учителя английского языка, которого она тоже ненавидела, – все указывало в одну сторону. Иногда она доводила Шарлин до слез, а потом притворно и раздраженно удивлялась, как будто понятия не имела, почему Шарлин такая обидчивая и ведет себя как ребенок. В результате Шарлин выглядела глупо, и этого было достаточно, чтобы все остальные тоже возненавидели ее.

Мы сделали из нее монстра в наших мыслях. Шарлин, которую я помню, была самой обычной. Она, конечно, не была стильной, не усвоила правил прически и макияжа, но я бы не назвала ее яркой, вульгарной и шокирующей.

Но у Шарлин, которую нам нравилось ненавидеть, была крошечная голова, массивные руки и огромные красные уши. Мы разобрали ее на части, разорвали на части и воссоздали заново. Мне всегда хотелось знать, видела ли она себя такой, какой была на самом деле, или такой, какой мы изображали ее, обсуждали шепотом, но так, чтобы она могла подслушать. Мы ее высмеивали в записках, которые она могла перехватить, и в разговорах на простом, неприглаженном английском. Она могла слышать нас каждое утро, когда спускалась в раздевалку. Пытка, которую претерпела Шарлин, напоминала тихий весенний дождик, постепенно превратившийся в ливень.

Мы все научились либо оправдывать свое поведение, либо не принимать его во внимание.

Она как бы сама напрашивалась на это, понимаете? Строила из себя всезнайку. Смотрела на тебя сверху вниз, будто она лучше. Она была тупая и ничего не понимала, ни в чем не разбиралась. Эта одежда,