Валенсия и Валентайн - Сьюзи Кроуз
Внутренний голос возразил: Или ты просто все время выглядишь как развалина, и люди не знают, что еще тебе сказать. Забота – очень сильное слово, чтобы использовать его здесь. Беспокойство – да, подойдет. Страх – может быть.
– Да, просто устала. Так рано, – сказала она, украдкой взглянув на него. Он снова покраснел. – Тем не менее спасибо. – Ему не надо стесняться из-за того, что он такой милый. Какая разница, жалость это или забота? В любом случае – внимание. Она не тот человек, которому требуется постоянное, неотступное внимание, но немножко участия нужно каждому. И когда это участие исходит от такого, как Питер, это можно зачесть как дополнительную порцию. Ее мать обязана заботиться о ней уже как родительница. Грейс, она из тех, кому до всех есть дело. А вот Питер… Да, Питер – это как добавка.
– Да, без проблем. – Переднее колесо снова затряслось. – Это… это… – Он поставил ногу на землю, чтобы не завалиться набок. – Сегодня так хорошо на улице, да? – Она почувствовала, как улыбка коснулась ее глаз. Когда он заговаривал с ней, то заикался, запинался и становился таким же неуклюжим, как и она. Валенсия всегда беспокоилась, что оказывает такое влияние на людей, что ее видимый дискомфорт в социальных ситуациях передается окружающим и затрудняет их общение с ней на обычном уровне. Она была благодарна Грейс, которая, похоже, обладала чем-то вроде иммунитета к ее проклятию. Как и Джеймс, которому, наверно, помогало то, что он не мог ее видеть.
Питер спешился и пристегнул свой велосипед цепью; она остановилась подождать его, чувствуя себя обязанной, ведь он подождал ее. Он повернулся к ней и улыбнулся.
– Идем? – спросил он.
Интересно, подумала Валенсия, он забыл снять шлем или обычно оставляет его на голове, пока не входит внутрь? Она кивнула.
Они молча прошли через передние двери, вместе, но порознь. Глядя прямо перед собой, но посматривая по сторонам, шагая четко в ногу, но отказываясь признавать это, и так до самых кабинок, где он, прежде чем сесть, одарил ее еще одной улыбкой.
– О, мой шлем! – услышала она у себя за спиной и, оглянувшись, увидела, как он возится с зажимом под подбородком.
Питер поймал ее взгляд и нервно рассмеялся.
– Забыл, что он на мне.
Она отвернулась, но его лицо отпечаталось в ее сознании так, как обычно случалось только с чем-то неприятным. Сама того не ожидая и даже не желая, она расхохоталась.
Это было невероятно. Валенсия уже не помнила, когда смеялась в последний раз – кажется, это было незадолго до смерти Шарлин. Она подумала о тех случаях, когда едва не рассмеялась, разговаривая по телефону с Джеймсом Мейсом: сердце хотело, но она не помнила как. Она и теперь не знала, как это происходит; это просто происходило – без ее участия, как чихание, как будто ее тело пыталось избавиться от раздражителя.
Она снова повернулась и увидела, что Питер тоже смеется, не обращая внимания на важность этого момента для нее. Они смеялись над ним, но смеялись вместе, и он, казалось, был вне себя от радости.
Она смеялась все сильнее и сильнее, пока не поняла, что больше не смеется; а плачет. Всхлипывает. Теперь уже и Питер выглядел испуганным; он потянулся к ней, но остановился, возможно вспомнив о ее отвращении к прикосновениям, а может быть, просто не желая прикасаться к ней.
– Извини, – сказала она незнакомым голосом. – Я… я просто…
– Устала? – подсказал он, как будто знал, что ей понадобится помощь в придумывании нормально звучащего оправдания.
Валенсия благодарно кивнула.
Питер вытащил салфетку из кармана и предложил ей, и она, не задумываясь, взяла ее и прижала к лицу.
Он улыбнулся ей.
– Чистая. Обещаю.
– Спасибо. – Она пошла бы сейчас в дамскую комнату и умылась, но ей стало легче оттого, что он сказал то, что сказал. Он знал, что должен сделать, и это было маленькое чудо.
– «Уэст-Парк сервис», это Валенсия. Чем я могу помочь вам сегодня?
– «Уэст-Парк сервис», это Джеймс. Чем я могу помочь вам сегодня?
– Мистер Мейс, – выдохнула она с таким облегчением, что чуть снова не заплакала, но справилась и постаралась говорить игриво, как он. Она уже сходила в дамскую комнату и, насколько могла, взяла себя в руки, но все равно боялась этого первого за день телефонного звонка. Это было второе чудо в тот самый день, когда она хотела тысячи чудес. Но кто она такая, чтобы просить о тысячах чудес? Два – это уже много для того, кто не заслужил ничего. – Могу я помочь вам произвести оплату сегодня? – Она все еще спрашивала его иногда об этом, чтобы избавиться от чувства вины, и изо всех сил старалась не думать о процентах, которые росли по мере того, как счет оставался нетронутым.
Он тихо рассмеялся, как будто поблизости кто-то еще спал.
– Не сегодня. Как у вас дела?
– У меня все хорошо. – Валенсия всегда отвечала так, когда он спрашивал.
– О’кей, тогда у меня есть кое-что для вас.
– У вас есть кое-что для меня, – повторила Валенсия и оглядела комнату, наполовину ожидая, что он появится из-за стены кабинки.
– Хорошо, только вы немного потерпите – это чуточку нелепо и смешно. Но, как бывает почти со всем, все выглядит уже не так нелепо, когда этим занимаешься. Ладно?
– Ладно.
– Итак, предыстория. Ребенком я хотел быть лексикографом – до того, как понял, что такое лексикограф. Я хотел им стать просто потому, что мне нравилось это слово. В то время я не мог оценить иронию, но теперь понимаю. В младших классах, когда все мои друзья хотели быть полицейскими, я хотел составлять словари. Меня всегда восхищали слова – не обязательно грамматика, не всегда правильное употребление слов в предложениях, просто сами слова, их произношение или мысленные образы, которые они вызывают. Я собирал слова, как другие собирают марки или что-то в этом роде. Я заполнял карманные блокноты словами или записывал их на листках и прикреплял к доске в своей спальне. Потом я уехал от родителей, и слова заняли всю мою квартиру, просто потому, что я смог позволить себе это. Повсюду листочки для заметок – на окнах, на кухонном столе, на стенах, на моем прикроватном столике. Это своего рода глупое хобби, но я думаю, человеку нужно хорошее, глупое, эксцентричное хобби. Я где-то слышал, что эксцентричные люди живут дольше.
– Хорошо, – сказала Валенсия, представляя, как ее собственная жизнь простирается все дальше и дальше, еще более обширная и бесконечная, чем она предполагала
