Сны деревни Динчжуан - Янь Лянькэ
Подумал, что скоро ему умирать, сходить под землю. Подумал, и на глаза навернулись слезы.
Глава 3
1
Предсказание Цзя Гэньчжу сбылось: семье моего деда, как и многим другим семьям в Динчжуане, раньше времени пришел конец.
Конец пришел раньше положенного срока, совсем как весна в том году: прибежала, запыхавшись, и расстелила по равнине зелень. Шеи у пшеничных ростков окрепли – земля всю зиму копила силы, чтобы выкормить пшеницу, и в начале весны худые пески взошли пшеницей так же густо, как плодородные пашни. Пройдет две недели, пройдет месяц, наступит середина весны, и пески истощатся, худые хлеба усохнут и пожелтеют. А пока, в начале весны, повсюду царила зелень. Обочины проселочных дорог, межи на полях, невозделанные пустоши зарастали буйной травой. Зарастали, дичали, бесились – красные, белые, желтые, желто-пурпурные, пурпурные цветы качались среди зеленых просторов, словно кто-то нечаянно забил ситец всеми узорами вперемешку. Зеленое на красном, красное на зеленом, бледно-желтые, ярко-желтые, изумрудные крапины, пестрые пятна – цветы и травы будто разом обезумели и пошли вразнос. И деревья равнины шелестели в небе зелеными кронами, уже не такие сиротливые, как раньше. Обрастали зелеными кронами и шелестели свои песни.
Старое русло, пересохшее тысячи лет назад, старое русло Хуанхэ, занесенное песком, то растягивалось на километр в ширину, то сужалось до пары сотен метров, старое русло петляло, стелилось по равнине, в длину достигая нескольких сотен ли. По правде говоря, настоящей длины его никто не знал, старое русло казалось таким же длинным, как само небо. Длинное, пепельно-желтое, пепельно-серое, как сухой песок, старое русло проходило на пару метров ниже остальной равнины и потому напоминало потрепанный, но все еще прочный пояс, натянутый поверх земного шара. Но с наступлением весны по старому руслу разрослись обезумевшие травы, и песчаный пояс слился цветом с полями и лугами, и глубина его сделалась незаметна. И равнина стала настоящей равниной – седлай коня и скачи во весь опор. Скачи по зеленеющей земле. По зеленеющему миру.
Пришла весна, и мир зазеленел.
И деревья зазеленели.
И посевы зазеленели.
И деревни зазеленели.
И поля тоже зазеленели.
И люди по весне проснулись, развеселились. Засуетились, будто и не болеют вовсе, потащили из школы мебель. Разделили между собой школьное имущество и потащили в деревню парты, стулья и классные доски, а еще сундуки, кровати и умывальники из учительской, а еще раздобытые где-то рейки, балки и перекладины.
Дядя вернулся в Динчжуан. Вернулся домой. Сун Тинтин ушла в родную деревню и передала оттуда весточку: дескать, она моего дядю в гробу видала. Дескать, ляжет он мертвым в гроб, тогда и повидаются. Дескать, помрет мой дядя, тогда Тинтин и вернется в Динчжуан, дом продаст, а мебель с собой заберет. И дяде пришлось перебраться из школы в деревню, сторожить дом, чтобы после его смерти Тинтин было что продать и вывезти.
В школе мой дед больше за порядком не смотрел. И никто теперь не считал его ни учителем, ни сторожем. Дед стал обыкновенным стариком, прибившимся к деревенской школе. Ни лежачие больные, ни ходячие никаких дел с ним больше не имели, сами по себе обедали, играли в шахматы, варили снадобье. К деду никто не относился с прежним почтением, и хотя он остался жить в сторожке у школьных ворот, прохожие кивали ему в знак приветствия, только если сам он кивал первым. И на каждый обращенный к нему кивок дед поспешно кивал в ответ. А чем живут больные в школе, что делают в своих классах, о чем говорят – все это больше его не касалось.
Разрешили остаться в сторожке, и то хорошо.
Однажды дед подошел к больному парню лет двадцати и спрашивает:
– У Гэньчжу братец свадьбу-то отгулял, а парты в школу вернул?
А парень отвечает:
– Какой Гэньчжу, он наш начальник Цзя!
Дед так и застыл у ворот, молча глядит на парня и слова вымолвить не может.
А парень обернул к деду усыпанное болячками лицо и говорит:
– Вы разве не знаете? Дядюшка Гэньчжу и дядюшка Юэцзинь теперь наши председатели.
Сказал так и пошел к школе, оставив деда стоять у ворот, словно вычеркнул его из мира.
А вчера, вчерашним вечером, когда густо-желтое солнце сделалось бледно-розовым, дед увидел, как в школу возвращается Чжао Сюцинь: на локте болтается бамбуковая корзина, а в корзине лежит капуста, стеклянная лапша, морковь, несколько цзиней свинины, две рыбины и бутылка водки. Свинина парная, а водка марки «Сунхэ», лучшая на всей равнине, – даже с закрученной крышкой аромат ее разливался по округе на десять ли. Дед посмотрел на Чжао Сюцинь, заискивающе улыбнулся и сказал:
– Ого, жизнь-то налаживается!
Чжао Сюцинь тоже напялила на лицо улыбку и говорит:
– Приготовлю ужин начальнику Цзя и начальнику Дину.
– Так свинина разве не для всех? – спрашивает дед.
– Начальник Цзя и начальник Дин ходили в управу, выбили нам матпомощь, вот мы и решили отблагодарить их парной свининкой и бутылкой «Сунхэ».
Только тут дед понял, что Гэньчжу теперь никакой не Гэньчжу, а начальник Цзя, председатель динчжуанского комитета по лихоманке. И Юэцзинь теперь никакой не Юэцзинь, а начальник Дин, председатель динчжуанского комитета по лихоманке. Дед понял, что школа зажила по новым правилам, в школе завелись новые порядки – все равно как если в районной, волостной или уездной управе меняется начальство, жизнь становится не такой, как была.
Жизнь становится с ног на голову.
Сердце у деда заныло. Заныло и похолодело, но что поделаешь, зато жизнь у больных пошла в гору, так что сказать деду было нечего. Не к чему придраться, не о чем позаботиться. Но прошла всего одна ночь, и сегодня утром дед заскучал в своей сторожке, вышел на улицу, постоял у ворот и отправился прогуляться вокруг школьной стены. Сделал кружок по первой весенней зелени, словно хозяин, который обходит свои владения, а на обратном пути увидел, как больные, обливаясь потом, тащат за ворота школьную мебель. У одного на горбу две парты, другой взвалил на себя классную доску, третий с четвертым тащат наружу здоровенную балку. Еще двое загрузили в тачку учительскую кровать и толкают к воротам. Лица у всех светятся весельем, люди тащат
