Коза торопится в лес - Эльза Гильдина
– А с Роглаевым тоже готова побожиться? – беря пример с Юха, с удовольствием растягиваю слова. – Например, здоровьем родителей? Здоровьем отца?
Санни очень любит своих родителей. Особенно отца. У него скоро плановая операция. Санни растеряна. Ее словно ударили в подбородок, она откидывает голову. Ей впервые нечего сказать. Пауза нехорошо увеличивается. Малой ждет. Все ждут.
Наконец, в обессиливающем разочаровании она обводит всех затравленным взглядом, задерживается на Малом, будто он во всем виноват, и срывается вглубь парка.
– Давай-давай. По холодку, – злорадствует Альбина.
– Молодец, Татарка, сбила корону, – добавляет еще кто-то.
Многие остались довольны концертом. Ну как же, развенчала! Сбросила с постамента!
Оказывается, Санни многие здесь не любят. Для меня это открытие. За маской доброжелательности скрывались ревность и зависть. Вот так живешь и не знаешь, что кто-то тебя ненавидит. За то, какой ты есть, за то, что не обязан соотносить себя с другими. Но раньше Санни хотя бы уважали, потому попрекнуть было не в чем. А теперь дурная слава бросится вперед нее вприпрыжку. И Малой в конце концов кинет. Он не герой. Никто не герой. Даже Эдик Часов не герой, как оказалось. Сначала Малой будет хорохориться, но потом надоест накидывать платки на ротки. Куда лучше, чем с такими вот душевными перегрузками и растратами на нее. Так что пусть Санни пишет заяву на увольнение и валит в свои большие города, куда мечтает, благо Роглаев проспонсирует дальнейшую житуху-бытуху. Наверняка Санни, изначально девушка большого города, время от времени подумывала ворваться туда, победить, расставить по своим местам и затем затеряться. Но школьная синеглазая любовь по прозвищу Малой все это время удерживала.
Малой – за ней. Альбина – за ним:
– Лёшенька, Лешёнька…
Не оборачиваясь, он послал ее «на третий этаж». Она отпрянула. Тоже будто ударили. Долго стояла, а потом сквозь зубы прошипела: «Чтоб ты сдох!»
Я тем временем вспоминаю, что на мне тяжким грузом висит одно дело. Победным шагом отправляюсь в ту же сторону. Хотя впору лезть в петлю.
Выхожу через парк к заднему двору ДК. А возле мусорных баков наблюдаю эпичную сцену, достойную всех Люсиных сериалов. Роглаев стоит перед Санни на коленях и втирает ей: типа, люблю, шубу куплю. Ага, Кнуров и Огудалова чистой воды! Прибежала к нему плакаться, а он ей такой: поедемте на Парижскую выставку. Видно, что его признания, как дурная заезженная пластинка, давно не трогают ее. Никуда она не денется от своей школьной синеглазой любви по прозвищу Малой, которого, кстати, нигде не видно. Когда-то давно она любопытства ради приняла театральное обожание Роглаева за чистую монету, рассчитывая, что красота и молодость сойдут ей с рук, а вальяжность и ломливость не выйдут боком. На том и погорела. В Буре незамеченной и безнаказанной умненькая милиционерша все равно не останется, ведь у Роглаева, заливающегося соловьем, обезьянья ладонь.
Не то чтобы я подслушивала, но до меня доносятся душещипательные обрывки:
– …Ты пришла – и все у меня теперь есть. Все, о чем думаю и буду делать, все для тебя и с тобой. Для твоей и нашей общей жизни. Все было придумано для тебя, для твоего долгожданного прихода, с которым вдохнули через светлые занавески еще один запас целой жизни. А потом ты исчезла – и выкачали тот воздух, и солнечный свет свернулся клубочком и выскочил из окна через грязные занавески. Пространство после тебя и без тебя уже непривычное, неправильное, остывшее, в нем долго думаешь и приходишь в себя. Люди, которые тогда заняли твое место, глупые, навязчивые. Они спокойно дышали твоим воздухом, не стыдясь, безнаказанно присваивали, занимали твое пространство…
Интересно, доживу я до того, чтобы мне когда-нибудь так признавались?
Перед ДК стоит телефон-автомат. По счастью, не занят. Сегодня пятница: в холле ДК толпится народ, полным ходом настраивают аппаратуру с цветомузыкой, проверяют громкость динамиков. Нашариваю жетон. Набираю по бумажке номер.
– Все путем, Татарочка? – с ехидцей осведомляется голос Юха.
Я в знак протеста усиленно молчу.
– Алло! – требует он.
– К делу! – теряю с ним терпение.
– Ух ты какая!
Диктую цифры старательно, последовательно, не пропуская ни одной.
Крупную наличку сроду не держала в руках и карточкой ни разу еще не пользовалась. Короче, мало что понимаю в этом. Но, кажется, диктую номера банковских счетов. Напротив каждого – заглавные буквы А, Ч, П и т. д.
В конце спрашиваю:
– Папа вернется?
– А кто его знает, – смеется на том конце провода Юх, – они ж тогда разбежались от меня в разные стороны. Бактыбаева я догнал. А второго, папашу твоего, не успел. Поди, забурился куда-нибудь. На хате у очередной своей любовницы шары залил и сидит, пережидает, когда все утихнет. Походу, из всех нас он один останется. Как я и говорил, возьмет на себя все наши общие грехи. Потому что Роглаев тоже не жилец…
Я хотела спросить, почему Роглаев больше не жилец, но в трубке тут же щелкнуло, раздались короткие гудки.
Все. Закончились мои приключения. Надо скорее валить в общагу, пока не закрыли. После 23:00 не пускают. Ну то есть пускают, но потом воспиталкам докладную пишут, а они вой поднимают. Одна из них, Ирина Константиновна (Скотиновна), исполняет роль злого полицейского, а вторая, Ольга Родионовна (Ради Оного), – доброго. Но обе одинаково стучат Куму (коменданту и Хаят).
Вешаю трубку и медленно разворачиваюсь к ДК. К припаркованному у входа автомобилю, тому самому, с остановки (до сих пор в марках не разбираюсь), направляются Роглаев и… Кто бы мог подумать! Уломал-таки! Как драгоценный трофей, ведет Санни, будто из пены морской, с подмоченной репутацией, мимо обалдевших зевак, по-хозяйски положив свою лапу на ее талию. Бредет она с обретенной гордостью жертвы, которая смирилась с собственной участью, больше ничего не доказывает и не просит. Пустилась, значит, во все тяжкие. Назло всем. Дело сделано, маски сорваны, а сделанного, как известно, назад не воротишь, слово не воробей и так далее. Мы пока еще не в том возрасте, чтобы идти на компромиссы. Мы думаем, что у нас еще все впереди. И столько еще возможностей стать счастливыми. И столько возможностей все исправить.
Но пока лично я не желаю отказываться от ненависти, опустошающей до отрешенности. Без этого снова окажусь слабой, безжизненной. Да, я злая! А кто добрый? Они? Эти бандиты? «Подставь вторую щеку», – говорят лицемерные ничтожные люди. Добренькие и выдержанные, пока дело их не коснулось. Шекспир целую трагедию написал, пока размышлял над этим вопросом, а у этих обывателей вон
