Коза торопится в лес - Эльза Гильдина
Эдик Часов молчит. Трудно на что-то решиться, когда одинаково ко всему равнодушен.
– Поздняк метаться, – продолжает уговаривать Юх, – тебе деваться некуда. Роглаев с тебя живого не слезет.
– Я объясню, что не при делах.
– Наивный чукотский мальчик. Так он тебе и поверил. Я яблоня, а ты мое яблоко. На роду написано. Другого не надо. Или ты с ней хочешь остаться? – кивает на меня. – Может, в милицию повезет устроиться.
Наконец Юх обращается ко мне и вполголоса, со зловещей вкрадчивостью и ледяным шипением, чеканя слова, с назидательными нотками упреждает:
– Значит так, мамзелька! Если хочешь папашку своего снова живым увидеть, вспоминай хорошенько, что тогда ночью покойничек наш Бактыбаев поделывал?
– То есть Большой живой? – восклицает Эдик Часов. – Ну ты и скотина!
Юх расплывается в улыбке, будто то был комплимент.
Я и до этого не собиралась с ними особо откровенничать, а при слове «покойничек» и вовсе отвернулась. В другой раз напугалась бы, но после приступа мною овладела такая отрешенность! Сродни безысходности! И сделать со мной в таком состоянии ничего нельзя. Отбоялась я их всех: и Эдика, и папашку его, и Роглаева с Бактыбаевым. Всех! В печенках у меня сидят. Хочу к бабушке! Хаятушка, забери меня отсюда!
– Она уже говорила, – отвечает за меня Эдик, чтобы тот окончательно не разозлился, – он слонялся возле Веры Волошиной.
– Это то, что я думаю? Тайник?
Все не угомонятся. Мало им смертей. Теперь вот тайник какой-то ищут.
– Вряд ли, – качает головой Эдик, – статуя – это отливка. Знаешь ведь, в форму заливается гипс, и он застывает. И все это потом покрывается эмалевой краской. Погоди! Татарка сказала, что он общался с Верой. Может, зарыл, как собака кость на черный день. Из серии: так не доставайся же ты никому.
– Предлагаешь с лопатой пойти туда и в ближайшем радиусе вскопать там все?
– Или другое, – соображает он, – если статуя – отливка, то кирпичный постамент полый.
Они переглянулись, и Юх, полный мрачного торжества, снова распоряжается мной:
– Значит так, мамзелька, – повторяет, – дуешь на этот ваш стадион, где собираются ваши вечно юные хроники, находишь там такую небольшую книжечку, типа записной.
– А как она передаст? – спрашивает Эдик, будто я уже согласилась. – Через меня?
– Нет, тебе в город больше нельзя. Роглаев уже чухнулся. Ничего передавать не надо. В этой книжечке всего две странички. Я дам тебе номер. – Он вынимает из кармана клочок бумаги и кладет в мою сумку. – Не потеряй. Через два часа, когда доберешься, позвонишь. И только с автомата. Вот жетон. И продиктуешь все данные, которые там имеются. В основном цифры. Их будет много, так что читай с листа внимательно, не перепутай. Представь, что контрошку годовую по алгебре пишешь, а итоговую оценку за нее поставлю тебе я, – хохмит он, – и без глупостей, пожалуйста. Иначе я твоей семейке, особенно папашке с брательником, двойку поставлю.
Я, полностью задавленная, киваю в знак согласия. И прошу меня на время оставить, чтобы одеться. Эдик Часов предлагает мне перекусить перед дорогой. Заодно осмотреть на предмет возможных ссадин и ран. Разумеется, я отказываюсь. Осмотреть… И сама на него больше не смотрю. После того, что произошло, наши пути разошлись. Навсегда. Он не станет мне больше помогать. И не будет заступаться. Отец, каким бы ни был, ему дороже. Я сравниваю его с ужасным токсичным цветком, каким-нибудь крестовником, с бьющимся сердцем убийцы, чью невинную душу занюхали, развратили, всыпав туда гадость.
А я постараюсь больше не думать о нем. Мало того, я постараюсь возненавидеть его. И плевать, что он не виноват, что он жертва обстоятельств, что он всего лишь сын своего отца. После того, как Эдик Часов позволил Юху угрожать мне, надо поскорее покончить с этим заданием и вычеркнуть парня из жизни.
Конечно, годы спустя жалею, что не попрощалась с ним тогда. Это ничего бы не дало. Но мне было бы легче вспоминать наше доброе прощание.
– Не огорчайся на меня, – охваченный жалостью ко мне, сердечно просит Эдик Часов, выходя провожать за калитку.
– Не огорчайся, – вяло усмехаюсь я, поджимаю запекшиеся губы, сажусь на велик и удаляюсь с глаз долой.
Когда тлеющая желтым горячим светом ровная копеечка с шипением провалилась за неясный дымный горизонт, я, на тихом взводе, с обостренным чувством справедливости, неудовлетворенными амбициями и хроническим недосыпом, приехала в Буре. И, бросив велосипед у калитки-вертушки, отправилась прямиком на стадион.
Там на лавках банчит бессменная гвардия Малого. Кто-то чеканит, отбивает носком обуви вязаный, набитый крупой мячик, время от времени демонстрируя разные финты, иногда подает другим с ноги. Парень, которого на днях провожают в армию, со старанием прилежного ученика прижимая струны, берет недавно выученные аккорды. Видимо, такие же наивные насоветовали ему, что с подобными навыками деды не станут его трогать. Сам Малой неподалеку на отдельной лавке, как всегда, выясняет отношения с Санни. Видимо, все пытает, допрашивает с пристрастием по поводу той записки.
Ни на кого не отвлекаюсь, ни с кем не здороваюсь. Некогда! На меня возложена ответственная миссия – я теперь спасаю жизни! И сразу принимаюсь за дело. Времени не так много. На Веру Волошину тоже не обращаю внимания. Обдирая руки, механически перебираю на ощупь кирпичи пьедестала. За шумом сбившегося дыхания и бьющейся крови в висках едва различаю, что за моей спиной постепенно стихают раскаты хохота, замолкает гитара. Только на дальнем фоне Малой и Санни продолжают свою свару. Видимо, на повестке дня все та же насущная тема: мужская ревность, женские измены.
– Татарка, ты чего? – допытывается кто-то. – Клад ищешь?
– Склад, – сосредоточенно соплю.
– Хорошее дело.
Наконец повезло: сзади один из кирпичей держится ненадежно, старательно расшатываю его. Самые любопытные отрывают задницы от скамеек и, подавляя смешки, обступают меня.
– Так не вытащишь, – советуют под руку, – надо чем-то острым.
Кто-то из сердобольных девчонок подает пилочку. Забываю поблагодарить.
Теперь даже ленивые, повскакав со своих мест, заворожено следят за моими действиями. Только Малой и Санни грызутся как подорванные.
Поддеваю острием пилочки кирпич и выхватываю его из цоколя двумя пальцами. Долго не решалась просунуть руку. А вдруг там земляные червяки или, чего хуже, огромная жаба? Но кто-то из парней собирается меня опередить, и я, по привычке зажмурившись, обмирая от страха, первой просовываю руку до локтя. Нашариваю что-то прямоугольное и вытаскиваю. Обычная такая старая, ничем не примечательная записная книжечка, которая в советское время
