Коза торопится в лес - Эльза Гильдина
Наверху тут же затихли. Прислушиваются, гады! Сердце еще сильнее заходится. Голова кругом. Все размывается перед глазами. Внезапно дикая судорога проходит по всему телу. Едва удерживаюсь на слабеющих ногах, теряю опору. Пытаюсь вынырнуть, нашарить ногами дно. Шлепаю беспорядочно немеющими руками по воде, тем самым взбиваю сумасшедшие фонтаны брызг, которые проносятся передо мной, как в замедленной съемке. Жадно хватаю ртом воздух, но вместо воздуха глотаю воду. Откашливаюсь и снова захлебываюсь. Чувствую, как в странном и жутком оцепенении погружаюсь все больше. На самом краю сознания слышу, как торопятся ко мне сверху, оскользаясь в мокрой траве и глине, с трудом балансируя, налетая на кустарники, путаясь в них и сильно матерясь.
Ветки хлещут нещадно Эдика Часова по лицу, ботинки вязнут в грязи, на подошвы налипают жирные комья вперемешку с сырыми опавшими листьями. Но он все равно не успеет. Не быть тебе, Эдик Часов, моим спасителем. Иуда! Предатель!
Сознание меркнет. Я проваливаюсь в свою пропасть.
Спецзадание
Очнулась на том же разложенном диване, только укрытая толстым шерстяным одеялом. Прежде чем разлепить веки, прислушиваюсь к тишине. Из кухни доносится звяканье ложечки о край стакана. Заваривают чай? Обедают? Сколько же я провалялась? Открываю глаза, на настенных часах с кукушкой, таких же, как у Люси, семь часов! Вечера? Или опять утра? На спинке стула моя высушенная одежда. Печку все-таки затопили. В комнате душно.
И душно еще оттого, что надо мной, как все в тех же фильмах Тарантино, нависают две фигуры. Кажется, у киношников такой план называется «взгляд покойника».
Надо мной проплывают знакомые часы на запястье. Папочка! Пришел меня спасти!..
Но нет, это Эдик участливо склоняется, гладит по волосам, потом поддевает голову коленом и, держа за подбородок, пытается влить какую-то гадость с перцем. Тьфу ты, народ, как вы пьете эту водку? Я попыталась вырваться. И, как результат, расплескала половину. При мысли, что, пока спала, Эдик Часов растирал меня той же водкой, а значит, видел без одежды, делается не по себе.
– Зря переводишь добро, – замечает Юх, лениво потягивая пиво из баночки. – Девочка, зачем тебе жизнь? Что ты с ней будешь делать? – со вкусом и мстительным восторгом растягивает он каждое слово, обращенное ко мне.
– Прекращай! Хорош запугивать детей.
– Этих ментят давить в зародыше надо. У них эта сучья кровь генетически, по наследству передается. Породу эту подлую ничем не перешибешь. Залечить этот прыщ, пока он маленький и не самый вредненький. И зеленкой помазать.
– Сколько тебе младенцев надо передушить, чтобы спокойнее себя чувствовать?
– Слышь, – заламывает Юх рассеченную бровь. – Яйца курицу не учат, понял? Не я все это начал. Я жить хочу. И ради тебя в том числе. И мальчики кровавые мне не снятся. Я шкуру свою спасал. Она, как известно, ближе к телу.
– Рубаха, – поправляет Эдик Часов.
– Чего? – не понял Юх.
– Своя рубаха, говорю, ближе к телу, – вздыхает Эдик, – но не суть.
– Ох, чую, не дадут мне здесь умереть своей смертью, – хватается Юх за голову, – не могу ждать. Пасут меня везде… И ты думаешь, они меня закроют? Да я до суда у них не доживу. Им бабки мои нужны. И не моя свобода, и не мое наказание, и не справедливость, до которой тоже дела никому нет. Мы живем в такой безнадежной бесправной глуши, что нормы жизни сами собой сдвигаются за горизонт. Изо всех сил стараюсь делать вид, что не боюсь. А ведь мне страшно. Как бы проскочить, как бы проскочить? Как на передовой, как на войне – постоянное ожидание конца. Пацаны глупые, они думают, что это и есть жизнь. Другой-то не видели. Что было, то и будет. Я заглянул в эту пропасть… Не стоит там искать ответы на свои вопросы. Но кто знает, может, порядочная братва постепенно придет в себя, выберется из могил и лагерей (не переживай, гниль и отморозки там же и останутся). Будут решать все по совести и по понятиям. И будут еще все спасибо нам говорить.
– Не знаю, ничего не знаю. Знаю только одно: убивать нельзя, – твердит Эдик Часов.
– Нельзя убивать… Знаешь, сколько в мире бесполезных и неприятных людей?
– А ты вообще много видел полезных и приятных? И что ж теперь, не жить никому?
– Никому нельзя помочь, и себе в первую очередь, потому что если наконец отбросил правила и что-то понял, ясно представил тот чистый ад, с которым жил рядом, увидел все так, как оно есть, чего раньше предпочитал не знать, провалился в правду жизни, то жизнь эта кончилась, и ты умер. Ничего не работает. И общественный договор тоже…
Все уживается в человеке – поле брани Света с Тьмою. Нельзя быть однородным. Никто не может быть однородным. Все ломаются, обостряются, все ждут чего-то. Смерти нет, смысла ни в чем нет, и рациональных причин для каких-либо надежд на лучшую жизнь тоже не существует. Чистая душа в прошлом, погубленная жизнь впереди. И нас никто не спрашивает. Нас вынуждают. А потом осуждают. А ты опять хочешь выйти сухим из воды. «Хотите получить плату за добродетель, небо за землю, вечность за ваше сегодня»[8]. Тяжелые времена пройдут, а мы останемся! Если кто не жил в наше время, пусть заранее закроют хавальник, не им о нашем времени рассуждать.
Я хочу сказать, что у тебя есть выбор. У меня его не было. Как бы я хотел прожить твою честную чистую жизнь. Но мне шанса такого не дали. Может, с тобой я могу начать все с нуля! Ты интересен всем. С тобой интересно. Тебе не интересно ни с кем. Ты хорошо мыслишь. К тебе грязь не пристает. В тебе есть что-то такое, о чем трудно говорить, не сбиваясь на высокие слова. Элементарная способность отличать хорошее от плохого. Поехали со мной. Это твой город. Он станет твоим. Он тебе подходит. Там даже волосы у девушек блестят на солнце по-другому. Ты во всем видишь вдохновение, а там одна улица, одно название чего стоят! Я, наконец, вернусь к своим рюмочным, задворкам, таксистским притонам с водкой.
– Предлагаешь махнуть в Питер?
– В Ленинград! В мой Ленинград! Твой дед оттуда. Он бросил все, поехал осваивать целину. А мы, его поросль, назад. Завтра на рассвете. На лодочной станции. Все устроено. Будем на новом старом месте строить новую старую жизнь.
– А мать?
– Заберем ее, когда с Роглаевым будет кончено. Женщины никогда меня не предавали.
