Коза торопится в лес - Эльза Гильдина
От переизбытка чувств меня пробивает на смех. Но смех без причины, сами знаете…
– Ты чего? – удивляется Эдик Часов.
– Ничего. Просто любуюсь. – Продолжаю жмуриться. Как-то неловко открывать в такой момент глаза.
– Ты же не смотришь.
– Я всем кожным покровом на тебя смотрю.
Мой нервный смех оказался заразительным. Эдик Часов не стал бороться с собой. Смех у него такой же, как и он: сдержанный, немногословный.
Да, определенно когда-то у нас на двоих была одна планета, на которой мы вместе росли, жили… Пока в один из дней не прилетел за нами звездолет. Он забрал нас, но на просторах Млечного Пути потерпел крушение и свалился на чужую Землю. При неудачной посадке память нам отшибло напрочь. Нас развели по разные стороны, мы затерялись в толпе, нас внедрили в разные семьи. И теперь мы оба осваиваемся, выгрызаем себе чужое пространство. А при случайных встречах смутно друг о друге догадываемся.
В воздухе отчетливо разливается тот самый устойчивый запах табака, знаменующий, предвосхищающий появление Юха и надолго сохраняющий его за собой. А сам он внутри этого удушливого зловонного облака появляется как бы чуть позже.
Эдик Часов при его появлении сразу отстраняется от меня и весь подбирается. Я оборачиваюсь на этого Юха. И, наконец, мы можем рассмотреть друг друга хорошенько. Правда, недолго. У Юха взгляд – лезвие. Как полоснет, а сам при этом глазом не поведет, ни один мускул на лице не дрогнет. Лицо из-за смуглости и худобы очень выразительное, но почти безжизненное, испещренное множеством морщинок, с усталым, как у Эдика, выражением, отсутствием интереса к жизни и противностью самому себе. Но, в отличие от лица того же Эдика, готовое время от времени страшно оживиться, скривиться в ухмылке при виде или участии в чем-то постыдном. Если бы я включила такого персонажа в свой роман про фрейлину, то непременно написала бы, что у него блуждающий взор потерянного мерзавца. Хоть они с рыжим Роглаевым и не похожи, но что-то неуловимое их объединяет: какая-то вместе нажитая атмосфера, груз общих грехов, тяжесть общей вины, что ли…
Да уж! Чем такого отца иметь, то уж лучше никакого. И как Эдику Часову не противно с таким? Юх наводит на меня полнейший ужас.
– О чем бы вы сейчас ни печалились, молодежь, все уйдет той же водой, в которую вы плюетесь, – хрипато, не откашлявшись, выдавливает из себя Юх. – Каждые три года в корне меняют смысл прожитой жизни. Думаете, почему река быстрая и чистая? Потому что она всегда идет дальше. Надо быть морем, чтобы принять грязный поток и остаться чистым1. Но никто не может быть морем. Все только люди.
– И там не хочу жить я, где каждый плюет. Никто не носит золота во рту2[7], – в тон ему отвечает Эдик Часов.
– Для чистого все чисто.
Эдик легкой усмешкой дает понять, что это последнее слово и оно за Юхом. Видно, что между родителем и чадом, при всей их противоположности, полное взаимопонимание. У некоторых при внешней схожести (далеко ходить не надо) все наоборот.
Юх, не отлепляя пахитоски от губы, дует пиво (из пустого холодильника). Как у него это получается, ума не приложу. Виртуоз! Каждый глоток, судя по выражению, обладает для него живительной силой и приносит невероятное облегчение.
И продолжает, не отрываясь, пристально изучать меня.
– Представишь мне свою мамзель? – бесцеремонно кивает Юх на меня, отчего сжимаются все мои внутренности.
Но с Эдиком не так страшно. Он защитит. Он, как домовой, временно исполняющий обязанности ангела-хранителя, вовремя даст фантомной собаке команду «Фу!». Или как дрессировщик, которому запросто засунуть свою голову в пасть льву или тигру. Потому что знает секрет: надо навернуть на клыки хищника его же губы, чтобы тот не сжал челюсти, иначе придется прокусить собственные губы.
«Телохранитель» мнется, не торопится нас представить друг другу.
– Девушка местная, – уходит от ответа.
Юх с презрительной миной выслушивает его.
– А велик, который я еще со вчера заприметил, тоже местный?
Эдик Часов молчит. Ага, заволновался, значит, дело мое труба. Я, потупив взор, инстинктивно отступаю назад. И точно, Юх вынимает из-за спины мою наплечную вязаную сумочку и вытряхивает оттуда все мое барахло. А там, кроме воды и книжки, фотик, бинокль, студенческий. Поднимает билет и вертит им перед Эдиком, как неопровержимым доказательством моей вины, узнать бы еще какой.
– Что ж ты делаешь, дружочек? – шипит на него Юх с побелевшим от злости лицом и вытянутыми в ниточку губами. – Ты ж нас под монастырь подведешь.
– Не кипишуй, она ко мне приехала.
– Именно вчера. Бывают же в жизни совпадения! – И снова вызверился в мою сторону.
Но Эдик Часов преграждает ему путь, с силой двумя руками надавливая на плечи:
– Она не при делах. Она такой же фигней страдает, как ее дядя, Герман этот…
Ничего себе! Я перед ним всю душу вывернула, а оказалось, фигней страдала.
Пока они выясняют, я старательно делаю бестолковый вид, изучаю свои ногти, словно не понимаю, о чем речь. Но нервы накалены до предела! И я действительно не понимаю, чем уж так насолила этому Юху?
Подхожу к тарзанке, от нечего делать разглядываю ее. Никогда не видела судовой канат. Некоторые вещи и предметы говорят сами за себя. Та же выхухоль, например. Ее тоже никогда не видела, но почему-то уверена, что точно узнаю, если когда-нибудь увижу.
Мои нехитрые размышления внезапно прерывает окрик Эдика. Поворачиваюсь и вижу: на меня с невообразимой свирепостью надвигается Юх. Бежать некуда, впереди обрыв. Охваченная безотчетным ужасом, не думая ни секунды (нет времени разбирать безопасные пути отхода), машинально, поддавшись инстинкту самосохранения, хватаюсь за перекладину тарзанки и, как учили, что
