Коза торопится в лес - Эльза Гильдина
Боюсь, не боюсь… После Юха я на многое закрыла глаза. Мне на многое плевать. Запросто подхожу к Роглаеву, когда он галантно распахивает перед Санни дверцу и усаживает ее на переднее сиденье.
– Юх просил вам передать привет.
Роглаева, наверное, впервые в жизни застали врасплох. Он даже забывает на время про свою Санни. А та опасливо косится в мою сторону, не сболтну ли опять чего лишнего? Пытается отвлечь его, торопит. Но он, нахмурившись, отмахивается от нее, как от назойливой мухи, дескать, не до тебя сейчас. Это льстит моему самолюбию. 2:0 в мою пользу. Умыла Соньку. Все внимание влюбленного в нее Роглаева переключается на меня! Сверлит меня напористым взглядом:
– Ты кто? – Отводит в сторону, подальше от посторонних глаз и ушей.
Санни встревоженно следит за нами.
– Я дочка Большого, но если бы моя мать клювом не щелкала, то могла бы оказаться дочкой Бактыбаева, – припоминаю его пьяные слова, – но Бактыбаева больше нет. Юх с ним расквитался. Значит, хорошо, что клювом прощелкала, а то осталась бы сиротой.
Роглаев в еще большем недоумении. Откуда все это знаю? Кто меня подослал? И правда ли, что я дочка его подельника, предателя всех друзей, Большого? Уставился на меня. Не узнает. Ничего не понимает. А мне приятно. Вхожу во вкус. Нет ничего лучше, чем удивлять взрослых, которых трудно удивить.
– Девочка, а где ты видела Юха? – осторожно выясняет, придя в себя.
– Там его уже нет. Он сваливает из города.
– Но это вряд ли, – кривится, – его ж на розыск подали. И посты не проскочить.
– А он не по суше и не по воздуху смыливается.
– А как же тогда? – совсем как ребенок спрашивает у меня великий и ужасный Роглаев.
– «Кама» – хороший велик, – говорю ему и отдаю записную книжку.
Лицо его проясняется, он весь подбирается, мигом вытаскивает портмоне, оттуда достает зелененькую купюру и вкладывает в мою холодную грязную ладонь. И напоследок говорит:
– С твоим отцом все в порядке. – И срывается с места.
Еще бы не было в порядке! Большому все в жилу! Меня больше другое занимает: я впервые держу в руке доллар. Сколько нынче у нас доллар по курсу? Тридцать сребреников?
Долго разглядываю американского президента. Странно, ладонь не обжигает. Не задымилась. Ладно, потом разберусь. Кладу деньги в сумочку и, понуро свесив голову, тащусь в общагу. Спать! Но не тут-то было! Следом за иномаркой Роглаева срывается «девятка» Малого. Чуть меня не сбил. Звук воспаленного мотора наконец вдалеке исчезает.
Далась вам эта всеобщая Сонька! Ну и поделом вам всем. Хотите голову друг другу морочить – ради бога! А я свое слово сказала! И даже напишу. Откалываю отваливающийся от стены ДК кусок штукатурки и пишу на асфальте: «САННИ – ПРОСТИТу…»
Не успеваю дописать. Охранники спугивают. Даю стрекача. Хватит с меня на сегодня приключений. Хватит шевелить ложноножками. Буду сидеть ниже травы, тише воды, пока не вырасту в щучку. А потом уж можно будет рассекать по жизни. Сейчас дойду до общаги, приму долгожданный душ, постирушки устрою. И, засыпая, буду в кровати додумывать на грязно-розовых обоях мордочки разных собак, хорошенькие головки героинь зарубежных романов… Ведь скоро лишусь и этой, кроме чтения, единственной отдушины в комнате: создавать на стенах свидетелей моей внутренней жизни, своеобразных собеседников, кому можно адресовать вечные страхи, маленькие победы, выученные уроки. Грядет косметический ремонт перед аттестацией. И новые обои с четким геометрическим рисунком вряд ли разделят эту отвлекающую сознание забаву. Раньше боялась этого ремонта как огня, потому что всю тяжесть (расходы, выполнение, пропуски) соседки-старшекурсницы должны были взвалить на мои безвольные, безотказные плечи. Но теперь все будет по-другому! Не дамся им! Всегда возвращается не тот, кто уходил. Никогда нельзя вернуться прежним. И с каждым днем меня, провинциальную сироту с книжкой, будет задвигать в лесную чащу от самой себя все дальше и дальше. Мимо одинаковых пней и пения незнакомых птиц, которые тоже пока знают про то, что не ценится, но чем дышится. Все меркнет перед концом и краем. Ничего не прощает, все забывает, все останавливает…
Ой, а про велик-то возле калитки забыла! Хочу вернуться, но тут меня в уши толкнул оглушительный взрывной удар. Под ногами будто содрогнулась земля. Где-то в домах с дребезгом посыпались стекла. Это со стороны площади, рядом с моей общагой и папиной работой. Неужели на воздух взлетело одно из зданий? Было бы неплохо. В случае с общагой – не придется делать косметический ремонт. А что касается отделения, где обитает мелкая нечисть в серых кителях, то им давно уже пора гореть в аду.
В глубоком детстве это двухэтажное здание было средоточием моей жизни. Раз в год меня привозили в Буре, подводили к крыльцу и на солнцепеке дожидались окончания папиной утренней оперативки. Из-за обитых дерматином дверей доносились звуки пишущей машинки, начальственные окрики, телефонные звонки… Пахло сыростью и грязной тряпкой, которую уборщица возила по бетонному полу.
Наконец, папа, молодой и усатый, в очках-авиаторах, с наплечной кобурой (до сих пор любит американские боевики), спускался к нам, брал меня на руки, чуть косясь с опаской на сухопарую и в черном Хаят. Но счастье это недолгое. Меня опускали на землю, смотрели на часы «Амфибия», напоминали, чтоб хорошо училась и слушалась старших. И все! Мы с Хаят несолоно хлебавши ехали назад.
Но потом и это прекратилось. И когда в американских боевиках появлялся похожий дяденька в тех же самых усах-очках-кобуре, я припадала к экрану и кричала, что это мой папа. Хаят начинала плакать и ругаться. Это все, что осталось мне от него из того детства. А нужно ли еще что-то,
