День - Майкл Каннингем
– Приехали, – говорит Дэн.
Вайолет не отвечает. И из машины выходить не торопится, хотя Изабель уже спускается с крыльца ей навстречу. С решительной улыбкой Изабель пересекает усыпанный листвой участок земли перед домом, но Вайолет так и сидит в пассажирском кресле, не отстегивая ремня, как будто они еще не доехали.
– Как ты думаешь, Робби теперь призрак? – обращается она к Дэну.
Неожиданно.
– Думаю, его душа еще здесь.
– Я не об этом.
– Думаю, Робби останется с нами навсегда.
Вайолет кивает, но не удовлетворена. После болезни она изменилась, хоть Дэн и затрудняется сформулировать, даже про себя, в чем именно. Вайолет уже невозможно считать просто невинной девчушкой – после того как она пережила знакомство со смертью, после того как кричала родителям из своей комнаты, что у нее тут какой-то непонятный человек, после того как Дэн ворвался туда и застал Вайолет потрясенно уставившейся в пустой угол (где Юпитер на стене задвоился по милости нерадивого парня, клеившего обои), после того как Дэн обнимал и успокаивал ее и – нежданно-негаданно – сам подхватил вирус.
Тогда ночью, уже после того, как закричала, Вайолет разглядела фигуру в изножье кровати – это был мужчина и одновременно какой-то зверь – вроде бы пес, да не совсем, хотя, кажется, с белыми бархатистыми ушами, как у той чихуахуа, и по-собачьи нетерпеливо, жадно чуткий, – но в то же время и мужчина, с мужскими плечами и руками. Плохо различимое в полумраке комнаты существо, вроде бы неизвестное, все-таки кого-то Вайолет напомнило. Страшным оно не показалось. И говорило как будто бы про траву и звезды, но очень уж тихо – может, это просто в батарее шипело, которую все никак не могли починить. Вайолет почти бессознательно потянулась к этой фигуре, но не успела выставить вперед руку, не успела разобрать, собирается ли и мужчина-пес поднять свою руку или лапу, как в комнату вбежал отец, и видение растаяло в воздухе, один отец остался и, обняв Вайолет, зашептал, что ей приснился плохой сон. Она не сопротивлялась. Отец волшебным существом не был и старался как мог, так почему бы не помочь ему, согласившись побыть девочкой, увидевшей плохой сон.
Выздоровевшая Вайолет и похожа на саму себя, и непохожа. Угрюмой или сердитой она не стала. Своих привычек и повадок не оставила. Может, так происходит взросление. Случайно совпавшее с болезнью. Она, по какой бы то ни было причине, со всеми теперь чрезмерно вежлива, говорит привет, и как у вас дела?, и до скорого! с гораздо большим энтузиазмом, чем требуют обстоятельства, но при этом внутренне отстранена, и заметно это только отцу (и матери?). Она стала скрытной – затаившаяся Вайолет, играющая все ту же роль, но меньше озабоченная восприятием ее игры. Вайолет, которая все еще хочет, чтобы другие – а лучше все – восхищались ею, но уцелеет и без этого. Вайолет, впервые узревшая собственное будущее, где люди из настоящего, включая мать с отцом, окажутся не такими уж и значимыми.
Изабель подходит к машине, и Вайолет, отстегнув ремень безопасности, открывает дверцу, бежит к матери.
Спасибо, Вайолет, не вздумала демонстрировать нам отчуждение именно сегодня. Не отказалась выйти из машины, хоть на мгновение почудилось, что именно это у тебя на уме.
Манеру отказываться выйти из машины Вайолет усвоит еще не скоро, через несколько лет, а когда усвоит – будет упрямо сидеть пристегнутой, приехав к зубному врачу, на школьный спектакль или на пляж в Нью-Джерси, – Дэн уже успеет более-менее к этому подготовиться. Извлечение Вайолет из автомобиля постепенно встроится в их ритуал уступок и препирательств.
Однако нынче вечером Вайолет бросается к матери и обнимает ее с таким ребяческим ликованием, что Дэну уже кажется (Изабель, интересно, тоже заметила?), будто дочь задержалась в машине не просто так, а вспоминая, как подобная ей личность должна вести себя в подобной ситуации.
– Привет, моя сладкая, – говорит Изабель. И, наклонившись, вдыхает запах дочкиных волос. – Хорошо доехали?
– Видели двух мертвых белок и одного скунса.
– Ужас!
Относитесь к этому серьезно. Не бывает незначительных смертей.
– Они не замечают приближающихся машин, – поясняет Вайолет.
Изабель бросает на Дэна колючий взгляд. Ты позволил ей втиснуться в это жуткое платье, в котором она ходила в пять лет? Она на маленькую сумасшедшую похожа.
Дэн с застенчивой улыбкой этак по-французски пожимает плечами, желая сообщить таким образом, что он не просто беспомощен перед лицом разъяренных сил, но и снимает с себя ответственность. Ну разве мы все не беспомощны? Не лучше ли это признать? Не пора ли заменить обвинения более достойным усталым признанием этого факта? Мы любим друг друга, поскольку не можем по-настоящему любить самих себя, полагаемся друг на друга, поскольку не можем положиться на самих себя. Нам не под силу убедить дочерей не носить безобразные платья, которые уже малы, не под силу обнять весь мир, как когда-то, или предотвратить смерть.
– Пойдемте-ка в дом, – говорит Изабель. – Все уже там.
– А к тебе приходил призрак Робби?
Изабель это предвидела. Так ей думается. Во всяком случае возникает ощущение дежавю, когда Вайолет упоминает небрежно о призраках или каких-то еще неопределенных духах, когда настаивает (не перестала все еще), что буквы алфавита в той или иной степени добры или, напротив, зловредны.
– Призраков не бывает.
– Я не про плохого призрака говорю. Не про страшного.
– А, ну тогда да. Его душа здесь. И навсегда останется с нами, где бы мы ни были.
– Ну да, – говорит Вайолет.
Удивительно, до чего легко успокоить родителей. Они считают ее глупышкой, и ей это на руку. Она подыгрывает иногда, если им это на пользу.
Вайолет в желтом платье, которое ей все еще как раз. Примерив его тогда в магазине, она сделала пируэт. Сетчатая юбка раздулась колокольчиком. И Робби захлопал в ладоши. А продавщица заулыбалась. Это было – поймет Вайолет много позже – первым достоверным свидетельством ее очарования, исключительности ее персоны, кружащейся в свете магазинных огней, вызывая улыбки и аплодисменты.
Хижина в горах Исландии пока пустует – следующие постояльцы, пара из Франции, прибудут через неделю. На столешнице лежит одинокий квадрат лунного света, правый верхний угол его отсекает банка кофе, оставленная здесь несколько месяцев назад одним немецким туристом, и белое блюдо, на которое кто-то положил кусок мха, уже пожелтевшего и рассыпающегося. На одной стене висит календарь с апрелем 2021-го на развороте. На другой – рисунок горы, запечатленной
