День - Майкл Каннингем
Чесс застает курящего Гарта на заднем крыльце – именно здесь и именно за этим занятием она и предполагала его застать. Она выросла среди мужчин, вечно куривших по вечерам за домом, пока женщины убирали со стола после ужина, подметали полы и укладывали детей спать.
– Выброси ты это, пожалуйста, – говорит она.
Гарт покорно сминает сигарету о бетонный пол, выдыхая последнее облачко дыма. Поблизости от Одина курить запрещено.
– Прости, – отвечает он.
Смотришь со спины на присевшего на крылечке Гарта – гладкие светлые волосы тронуты проседью тут и там, из-под задранной фланелевой рубахи в клетку (винтажной, из магазина в Ист-Виллидже, но все-таки) торчит оголившийся сверху зад – и вдруг, нечаянно, видишь в нем сходство, пусть и очень отдаленное, с теми, кто летним вечером собирался мужскими компаниями на давно ушедших в прошлое задних дворах (сплошь братья да кузены, дяди да племянники – в Южной Дакоте все мужчины, похоже, состояли в родстве, том или ином, друг с другом), чтобы пожаловаться на работу, жен, политиков, разваливающих страну. И хрипло посмеяться, сбившись в кучку, над собственными шутками.
– Лучше бы тебе, наверное, вообще не курить, пока мы здесь, как считаешь? – говорит Чесс Гарту.
– Это так, маленький экстренный случай, больше не повторится. Где Один?
– Понятия не имею.
– Чего?
– Шутка. Дурацкая. Уложила спать. А то уже раскапризничался.
– И его можно понять.
Он встает, поворачивается к Чесс. Нет, он, конечно, не кузен и не племянник тех мужчин с задворок. В крайнем случае дальний родственник. Он неуемно, картинно неотразим – зрелое воплощение юного красавца, который когда-то, в колледже Скидмор, упорно пытался подружиться с ней, девчонкой, только сошедшей с автобуса из Южной Дакоты. И вот теперь, не один десяток лет спустя, он стоит, робко ей улыбаясь, за домом Изабель, на заброшенной полоске земли, куда редко заглядывают. Здесь, на ковре из сосновой хвои, отделяющем дом от леса, – погибший огород, обнесенный провисшей проволочной сеткой, два черных мусорных мешка, набитых неизвестно чем, кресло с реечной спинкой и подогнувшейся ножкой. Кресло безмолвно стоит, накренившись, в дрожащем свете (единственная лампочка в светильнике над задней дверью перегорает), а стена деревьев позади в этом мерцании как будто бы неуловимо, украдкой движется.
Гарт боязлив и голоден, как тот лесной зверь. Вышел из чащи позади него, такое ощущение.
– Прости, – говорит он снова.
– Не извиняйся.
– Я имел в виду за…
– Знаю, что ты имел в виду.
– Все потому, что я здесь. С тобой и Одином и… вот этим вот всем. И все равно зря я это сказал.
– А может, и не зря.
– Я, видимо, задумался о смерти. По очевидным, как ты понимаешь, причинам.
– Две дряхлые старухи-сестрицы, любовь и смерть.
– Понимаю, ты – нет. Таких же чувств не испытываешь.
– Если бы испытывала, то полагаю, что, скорее всего, к тебе.
– Полагаешь, что, скорее всего, ко мне?
– Ну перестань.
– Шутка, – говорит он. – Дурацкая. И что же мне, по-твоему, делать?
Этот вопрос в различных вариациях он задает ей со студенческих времен. И что же мне, по-твоему, делать с художественной школой? Стоит мне, по-твоему, бросить работу? Может, мне расстаться с Кейт (Лорой, Ребеккой)?
– Подождать, пока это пройдет, – отвечает она.
– А я не знаю, пройдет ли.
– Дело ведь не во мне.
– Не возражаешь, если закурю еще одну?
– Ради бога, не надо. Мы же договорились. Ты ведь помнишь об этом?
Он возводит глаза к ночному небу, лишь бы не смотреть на Чесс. В черноте над головой – Кастор и Поллукс, Бетельгейзе, Сириус. Не для того ли Гарт учил названия звезд, чтобы привлечь Чесс? Возможно. Чего он только не предпринимал, чтобы привлечь Чесс, – всего и не упомнишь.
Глядя в небо, он говорит:
– Помню. Конечно, помню.
Регул, Арктур, пряди Волос Вероники.
И как он превратился в такого мудака, зацикленного на самом бесперспективном из своих любовных пристрастий, да еще после почти двадцати лет их с Чесс товарищества, их неуживчивой солидарности – со всеми этими шуточками, им одним понятными, секретами, откровениями? В какой момент, скажите, случилась эта перемена? В какой час, если считать с того дня, когда он впервые стал заигрывать с ней – ковбойшей, которая явилась на лекцию по русской литературе, громко топая тяжелыми ботинками, сделав лицо кирпичом и беспардонно опоздав, – а он, юный Гарт, обнаруживший уже, что его хулиганское обаяние в колледже не действует, как было в школе, и распознавший за этой сердитой дерзостью девичью растерянность, подумал: Нам надо подружиться.
Не в колледже случилась эта перемена. И не в тот год их совместной жизни в лофте без отопления на Уотер-стрит, и не пока она помогала ему слезть с кокаина, а он ей – выйти из депрессии, и не после того лета, когда они бегали за одной и той же девушкой.
Возможно ли, что он в нее влюбился? И как мог упустить свой шанс? Вопрос осложняется тем, что никакого шанса-то и не было.
– Да не любишь ты меня, – говорит она.
– Уж поверь. Не любить – в этом у меня огромный опыт. Всю жизнь только и делал, что никого, можно сказать, не любил.
– Не любишь. Ты. Меня.
– Ну, знаешь, я, наверное, получше разбираюсь в истинности собственных чувств. Прости, что так говорю.
– Гарт. Все же ясно. Я мать, в этом-то и дело, дело в Одине…
– Кажется, я давно уже в тебя влюблен. Просто… не замечал этого. По
