Бабушка сказала сидеть тихо - Настасья Реньжина
– Тю, а что эт тут за собрание такое? – протянул Михалыч, перекладывая ружье с плеча на плечо. – Я иду, смотрю, стоят. Думаю, дай зайду, посмотрю, че стоят.
Генка поднялся со скамейки, подошел к Михалычу, пожал тому приветственно руку. Михалыч был спокойный мужик. Любопытный, но не как все зеваки, потому прогонять его не стали.
– С Зоей че стряслось? – спросил Михалыч.
– Ну, можно и так сказать, – ответил Генка. – Пропала. – Про мальчика пока говорит не стал. Как-то не по-мужски это: сплетки пускать. Даже если это не особо и сплетки. Михалыч порылся в карманах фуфайки – он ее всегда носил: и в жару, и в холод, – выудил оттуда мятую пачку «Беломора», достал сигарету, предложил Генке, хоть тот и некурящий – правила хорошего деревенского тона, понимаете ли.
Генка, разумеется, отказался. Михалыч закурил, шумно выдохнул сигаретный дым и задумчиво так сказал:
– Вы б в лесу проверили. Я там шалаш видел. Новый. Ране его там не бывало.
Генка аж подпрыгнул:
– Где? – Версия с лесом, конечно, безумная, но, когда вся деревня прочесана вдоль да поперек, отчего ж не поверить и во что-то менее вероятное.
Михалыч развернулся к лесу, махнул рукой:
– А вот по той тропке надо пойти. Версты три где-то. Потом, значит, направо увернуть. Там сосна такая поваленная, не пройдешь мимо. И потом еще через поляну черничную пройти, а там уже и видно будет шалаш этот.
Генка ринулся к дому: нужно как можно скорее сообщить о возможном месте укрытия баб Зои и мальчика. Самое главное – мальчика. Михалыч прокричал ему вслед:
– Но я не знаю, Зоя там иль не Зоя. Близко я не подходил. Мне как-то не за надобностью.
– Да и ладно! – ответил Генка. – Мы и сами уже проверим. Спасибо тебе, Михалыч.
Глава 22
Дорога оказалась невероятно долгой. Еще бы! Считай, первое Купринькино приключение. Да и баб-Зоино, впрочем, тоже. Как и решилась на то вечная домоседка? Это ее страх подгонял, не иначе. С наступлением темноты вместо зажженных свечей, привычного комнатного полумрака перед Купринькой, а точнее – над ним, вновь раскрылся Божий дуршлаг. На сей раз не столь яркий, местами прикрывающийся облаками, но все же вполне различимый.
Баба Зоя шикнула на замершего мальчика:
– Ну что встал как вкопанный? Звезд, что ли, не видел? Звезды. Так вот, что это такое. Звез-ды.
Хотел бы Купринька повертеть на языке новое слово, покрутить так и эдак, а после высказать, да не получалось – слишком уж звенящее, слишком уж сложное.
– З-з-з, – только и выдавил мальчик. З-з-з. Словно жук пролетел. И все же темнота уличная не чета комнатной. Вот ничегошеньки у них родственного нет. Комнатная темнота давит, жмет, зыркает на тебя из-под кровати. Вся такая душная, вся такая плотная. И страшная, хотя знаешь, что стоит только щелкнуть выключателем, как тут же заскулит темнота, отступит темнота, разбежится по углам, будет подглядывать оттуда и неуверенно ухать, пытаясь шугануь. К пятке из-под печки потянется, да обернется тут же.
Уличная же темнота вся из себя важная, степенная, широкая, словно немного расступается перед идущим сквозь нее человеком. Она не давит, а окутывает, на плечи мягко ложится, будто хочет спрятать, уберечь невесть от чего. Уличная темнота шумит ласкающими звуками: перекличкой сверчков, треском умирающего фонаря, редким уханьем сычей, волнующейся от ветра травой, возней собаки в конуре, неожиданным «мяу» упавшего с забора кота. Такую темноту так просто не прогнать. Не испугаешь ее выключателем. Отступит слегка от света фонарей – не гордая, а потом вновь возникнет пред тобой, схватит в объятия свои черные и не отпустит ни за что. Нет, не дергайся – бесполезно. За деревней темнота стала гуще. Обступила со всех сторон. Вобрала в себя бабу Зою с Купринькой, теперь уж ни за что не отпустит. Баба Зоя от самого дома мальчика за руку за собой тащит, вцепилась крепко-крепко в тонкую ручку. Купринька едва за бабушкой поспевает, чуть ли не бежит. Баба Зоя ворчит то и дело:
– Не дыши так громко. Фу-фу, фу-фу, что старик распыхтелся. Что так топаешь? Слон, что ли? Ступай осторожнее. Поторопись. Шевели ногами. Не хлюпай носом. Так слюну глотаешь, что вся округа слышит. – И за руку его дергает, дергает, дергает, дергает. Ну куда еще быстрее идти? И так уже едва поспешает. Это еще что. Вот когда из дома выходили, баб Зоя так заткнула ладонью Купринькин рот, что тот словно бы все морщинки губами прочувствовал. Хотя, признаться, при всей баб-Зоиной старости ладонь у нее как раз не столь уж и морщиниста, так, разве что пальцы. Это она, чтоб Купринька не раскричался. А он и не собирался вовсе. И нечего ему тут рот закрывать.
Пробралась баб Зоя на улицу через задний двор, чуть всхлипнув при виде коровы и спящих куриц:
– На кого же я вас оставляю, родимые? На верную смерть. Уж простите меня. – Корова, словно предчувствуя беду в виде наступающего голода и распирающего от молока вымени, грустно замычала, провожая взглядом беглецов. Баб Зоя смахнула с щеки предательскую слезу: ну стоит ли так жалеть о корове (спаси, Господи, кормилицу), когда на кону жизнь Куприньки. И ее, возможно, тоже.
Но на всякий случай выпустила корову из стойла, да и дверь в хлев приоткрыла – пусть уйдет на вольные луга, а там, может, и заметит кто, и приберет, и покормит, и подоит. Вот хорошо было бы.
Курятник тоже настежь распахнула и мешок зерна опрокинула. Не помрут. Обожженные до колен крапивой, отхлестанные по лицу ветками потревоженной ивы, выскользнули Купринька и баба Зоя из дома. И окольными путями, перебежками выбирались из деревни. Замирали, едва только собаки начинали лаять, почуяв чужаков. Ночью всяк прохожий – чужак, баб Зоя и Купринька не исключение. Вот и не двигались, покуда псы не успокоятся. Приседали, падали в кусты, укрывались за заборами, если встречалась на пути подозрительная тень, особенно если та на человека оказывалась похожа.
Не дай-то Бог, не дай-то Бог! Никто не должен их увидеть. Никто не должен их остановить. Куприньке поначалу все весело было, необычно, ново. Хотелось хохотать от восторга, даже когда крапива больно жалила ноги. Это ж новое ощущение! Здорово как! И даже не больно совсем! А уж
