Бабушка сказала сидеть тихо - Настасья Реньжина
– Пречудная и Превышшая всех тварей Царице Богородице, Небеснаго Царя Христа Бога нашего Мати, Пречистая Одигитрие Марие! Услыши нас, грешных и недостойных, в час сей молящихся и припадающих к Твоему Пречистому Образу со слезами и умиленно глаголющих: изведи нас от рова страстей, Владычице Преблагая, избави нас от всякия скорби и печали, огради от всякия напасти и злыя клеветы, и от неправеднаго и лютаго навета вражия. Можеши бо, о Благодатная Мати наша, от всякаго зла сохранити люди Твоя и всяким благодеянием снабдити и спасти; разве Тебе иныя Предстательницы в бедах и обстояниях, и теплыя Ходатаицы о нас, грешных, не имамы. Умоли, Госпоже Пресвятая, Сына Твоего Христа Бога нашего, да удостоит нас Царствия Небеснаго; сего ради всегда славим Тя, яко Виновницу спасения нашего, и превозносим святое и великолепное имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, в Троице славимого и поклоняемаго Бога, во веки веков. Аминь.
Глава 21
Возле дома Зои Ильиничны остановилась черная машина. Из нее вылезла плотная невысокая женщина. Очки в черной широкой оправе, волосы стянуты в низкий хвост, пиджак натягивается на груди так, словно пуговица вот-вот оторвется и отскочит кому-нибудь в глаз. Под мышкой папка с бумагами.
Женщина обвела взглядом Марью, Анфиску и Генку, сидевших на скамейке под закрытыми ставнями окон дома Зои Ильиничны:
– Вы службу опеки вызывали?
– Ага, – хором ответили Марья с Анфиской. Генка же лишь неловко поерзал на скамейке.
– Меня зовут Лариса Анатольевна, – представилась женщина из опеки. – Что тут у нас?
Она была лет на двадцать моложе и Анфиски, и Марьи, и Генки, но отчего-то те испытывали необъяснимый страх перед этой Ларисой Анатольевной. Словно это они – плохие родители. Словно это у них сейчас детей отбирать будут, лишать их родительских прав.
– Вот. Тут незаконно держат ребенка, – пролепетала Марья, указывая на дом Зои Ильиничны.
– Это я уже по телефону слышала, – отрезала Лариса Анатольевна. – Что значит незаконно?
В разговор вмешался Генка. Он чуть меньше тушевался перед представительницей службы опеки:
– То и значит. Бабушка тут живет одинокая. А мы у нее видели ребенка. Откуда…
Лариса Анатольевна оборвала Генку:
– Так, может, внук. Но меня больше цепи эти, ошейники интересуют. Что вы там про них по телефону дежурному говорили? Он из-за этих ваших цепей весь кабинет на уши поднял. Меня вон направили, а должны бы сначала через полицию, а получается, через одно место.
– Да, да, да, – затараторила Марья. – Она его на цепи держит. Четыре человека видели. Мы то есть видели вот вчетвером. Там еще с нами Анфискин муж был, но сейчас не смог, на работе он. Так вот, у мальчика там ссадины. Царапины у него. И сам такой худющий. И не внук это. У нее и детей-то не было, внукам неоткуда взяться.
– Понятно, – сказала Лариса Анатольевна, – что ничего не понятно. – Направилась к двери, постучалась.
– Да не откроет она, – заметила Анфиска. – Она уже не первый месяц затворничает. Нам вот не открыла.
– Так то вы, – отрезала женщина из опеки. – А я вообще-то представитель власти. Не имеет права не открывать.
Генка усмехнулся:
– Ну-ну.
Лариса Анатольевна все стучалась, и стучалась, и стучалась, и стучалась. Никто не открывал. Ну, разумеется.
– Надо вскрывать, – спустя десять минут сказал Генка.
– Что? – Не поняла Лариса Анатольевна.
– Дверь, – пояснил Генка.
– Не имею права, – ответила женщина из службы опеки.
– Но вы же власть! – съехидничала Анфиска.
– Это уже проникновение в чужой дом, – закатила глаза Лариса Анатольевна.
– Даже если ребенку угрожает опасность? – уточнила Марья.
– Я пока не вижу никакой опасности. И ребенка тоже не вижу. Только фантазии трех взрослых людей, – парировала Лариса Анатольевна. – И вообще, как вскрывать будем? Тут специальный инструмент вроде бы нужен.
Через полчаса возле дома Зои Ильиничны торчал еще и участковый Иван Федорович, усатый мужчина предпенсионного возраста. Таким особенно идет форма, особенно фуражка, прикрывающая залысину на макушке. А еще у них, как правило, строгий, но совершенно безвольный характер. Это когда брови, значит, хмурит, но стоит только хлопнуть дверью или, чего больше, щедро выругаться матом, тут же теряется и начинает мямлить нечто невразумительное вроде: «Да я… да вас… ух… знаете… у меня… эти… полномочия… и тот… и пистолет… вот, я вам».
Участкового вызвонил Генка, сказав, что дело срочное. Тот срочно шел с соседней улицы целых двадцать минут. А куда, собственно, торопиться-то? Иван Федорович также отказался вскрывать дверь и проникать в чужое жилище.
– Мне на такие дела ордер нужен, – заметил участковый, почесывая под фуражкой небезызвестную уже нам лысину.
– Так, хватит! – рассердился Генка, то ли на участкового, то ли на Ларису Анатольевну, то ли на ситуацию вообще. – Ты мне, Федорыч, скажи, что мне будет, если я в чужой дом войду?
Участковый замялся:
– Ну, по сути, если Зоя Ильинична на тебя заявление не напишет, то ничего. А если напишет, то…
– Мне этого вполне достаточно, – оборвал участкового Генка. – Ничего она писать не станет, а сломанную дверь потом ей починю. – Он навалился плечом, поднажал пару раз, старенькая дверь долго не сопротивлялась. Она отворилась со скрипом, показав темноту коридора. Казалось, тут же послышатся звуки:
