Гумус - Гаспар Кёниг
Артур и Кевин испытывали редкое чувство, будто они стоят на пороге открытия крайне мало изученного мира. Быстро став единомышленниками, поддерживающими научный пыл друг друга, они торжественно поклялись никогда не оставлять дождевых червей и посвятить им всю свою профессиональную деятельность.
По вечерам у них вошло в привычку вместе сбегать с унылых посиделок в Доме агроинженеров и пить пиво на террасе, устроенной на крыше главного здания. Миновав скудные урбанистические огороды и прислонившись к парапету, они созерцали остатки леса, примыкающие к старому бенедиктинскому аббатству, чудом уцелевшему в ходе застройки департамента Эсон. Темную массу деревьев пересекала эстакада будущего метро; вдали виднелось зыбкое марево городских огней. Обреченная на смерть природа располагала к философствованию. Однако Кевин и Артур не стремились изменить мир, как хотели того предыдущие поколения. Они лишь наблюдали за его разрушением и пытались найти свое место в надвигающейся катастрофе.
Артур разглагольствовал о вреде богатства с фальшивым отчаянием двадцатилетнего юнца, которому нравится ни во что не верить, поскольку пока еще он верит в себя. Единственный ребенок в семье, привыкший к внутренним монологам, он наконец-то обрел слушателя. Окутанный ночной тьмой, с лицом, освещенным встроенными в пол спотами, Артур критиковал непрерывный рост производства, осуждал бесконечное приумножение потребностей и выступал за умеренность во всем. Описывая современную действительность, он обращался к данным Жан-Марка Янковичи – инженера-эколога, также известного под прозвищем Янко и боготворимого серьезно настроенной молодежью, пытающейся осознать масштабы бедствия, завещанного ей родителями. Воображая будущее, Артур ссылался на Эпиктета, Руссо и Элизе Реклю[3]. Он не был педантом: классические авторы были частью его повседневной жизни; он цитировал их, как цитируют слова пьяного друга, не зная, стоит ли принимать их всерьез.
Артур также зачитывался книгами Генри Дэвида Торо[4]. Несколько лет тот прожил отшельником на берегу Уолденского пруда в штате Массачусетс, доведя аскезу до своего логического завершения. Торо тратил время на то, чтобы избавляться от вещей, а не накапливать их, не употреблял стимуляторов (в том числе и кофе, который портил ему утро) и даже отказался от подаренного ему коврика (земля ведь не грязная!). В его доме было три стула – один для одиночества, второй для дружбы, третий для общества. Трудясь на своем крошечном огороде, он, сам того не ведая, открыл технику прямого посева без предварительной вспашки. Кто такой Торо – либертарианец или анархист, поэт или философ, – Артуру было фиолетово. Торо олицетворял для него идеал свободного человека.
От отца-юриста Артур унаследовал ораторские способности, умение отвечать на риторические вопросы, а также некоторое недоверие к политике, заставляющее его сторониться любых разновидностей гражданского активизма. Предполагалось, что этот выпускник известного парижского лицея (имени Генриха IV!) в дальнейшем станет изучать гуманитарные науки – сначала на подготовительных курсах, затем в Высшей нормальной школе, – что, безусловно, отвечало его склонности к чтению давно умерших авторов, чьи амбиции уже никого не волновали, но чьи мысли еще не потеряли актуальности. Но Артур не пожелал идти проторенной дорожкой и, отчасти рисуясь и строя из себя уникальную личность, решил учиться на специалиста в агропромышленной сфере. Студенты-философы и прочие интеллектуалы не внушали ему уважения: вещают о всеобщем упадке, а сами неспособны самостоятельно посадить лук-порей. Панургово стадо псевдобунтарей, способных истоптать его личные убеждения, пугало его. А главное, Артур не мог представить себя зарабатывающим на жизнь продажей результатов своих размышлений. Он не хотел становиться ни профессиональным пророком, ни исступленным инженером человеческих душ. И раз уж философия, на протяжении долгих веков толковавшая мир, теперь взяла на себя труд его преобразовывать, значит, пора засучить рукава.
Таким образом, на подготовительных курсах Артур выбрал естественные науки, а после без труда поступил в АгроПариТех. Там, во всяком случае, он имел возможность оставаться хозяином собственных идей, не превращая их в воинствующее вероучение или в карьерный план. Подобно отцу философии Фалесу Милетскому, гордившемуся своими оливковыми деревьями, или Монтеню, восхищавшемуся выращенными им дынями, Артур любил заканчивать рабочий день с землей под ногтями. Пусть все его усилия в конце концов окажутся напрасными, пусть значительная часть биологических видов исчезнет в ходе шестого вымирания – он будет делать что до́лжно, причем на передовой, а не отсиживаясь в библиотеках и на конференциях.
Кевин, чья неразговорчивость не уступала многоречивости Артура, слушал последнего с любопытством ребенка, наблюдающего за бьющейся об стекло мухой. Восхищаясь начитанностью и эрудицией товарища, он не вполне понимал целесообразность подобных рассуждений. Кевин со всем соглашался и не стремился выискивать противоречия. Прикинув, до чего утомительным может быть это постоянно испытываемое негодование, он предложил другу самое ценное, что имел, – надежное, верное и ободряющее присутствие. Он впитывал слова Артура, как хорошая почва впитывает воду.
В жизни Кевина также ничто не предвещало (хотя и по другим причинам) поступления в АгроПариТех. Его родители были обычными сельскими тружениками: мать работала по контракту на ферме, где фасовала ферментированные продукты из овечьего молока; отец нанимался трактористом в кооперативы и получал зарплату в соответствии с сезоном и нуждами предприятия. Они арендовали простой блочный домишко в захолустном городке Лимузена[5] и, несмотря на прожитые в этом регионе годы, до сих пор чувствовали себя там словно проездом – как и в жизни в целом. В их роду насчитывалось несколько поколений простых трудяг, которых в поисках заработка кидало по всей стране. Эти люди не раз собирали свои нехитрые пожитки и знали, что в случае чего снова двинутся с места – туда, где не хватает рабочих рук. В общем, им не о чем было беспокоиться. Это была семья без истории, без традиций, без амбиций и без претензий. С ними никогда не случалось ничего примечательного, они и не жаловались. Казалось, единственным подарком судьбы был для них этот ребенок – спокойный, старательный мальчик редкой античной красоты. Родители боялись лишний раз прикоснуться к Кевину и мало занимались его воспитанием из страха испортить этот чудесный побег, который только и ждал, чтобы взрасти самостоятельно.
Кевину без особых хлопот удавалось все, что он делал. После девятого класса он пошел в сельскохозяйственный лицей, следуя обычному для большинства
