Восемь тетрадей жизни - Тонино Гуэрра

остановился, увидев собаку. Она не давала маленькой группке овец подойти к озимым. Они хотели есть, принимая зеленые ростки за траву. И вот я больше не вижу войны, не слышу отчаянных криков раненых. Я обращаюсь прямо к собаке, которая не пускает овец: «Ты просто кретин, — кричу я, ты понимаешь, что только один ты, единственный, соблюдаешь в этом мире порядок». Пес едва удостоил меня взглядом, а тем временем ухватил непокорную овцу за ногу. Тогда я в отчаянии начинаю рвать зеленые ростки озимых и кидаю их овцам. Собака лает и в недоумении уводит свое маленькое стадо чуть дальше. Я опять начинаю все слышать и видеть и бегу отчаянно вниз. Там, в долине, стоял одинокий крестьянский дом. Упираюсь руками в стену, стою, стараясь отдышаться. Поднимаюсь по лестнице и оказываюсь на кухне. Никого нет, только стол накрыт. Стоят двенадцать тарелок, полных горячим, еще дымящимся супом. Немедленно сажусь и быстро начинаю глотать из одной тарелки. Не замечаю, когда заходят двенадцать прекрасных немецких юношей. Они элегантны — штаны и куртки из коричневой кожи, вокруг шеи белый широкий шелковый шарф. Это пилоты знаменитой эскадрильи «Ристоффен» — истребители. Один усаживает насильно меня назад, чтобы я доел свой суп. Не помню, как его проглотил, и тотчас же сбегаю по лестнице. Там меня хватает солдат, сидящий в сидекаре (мотоцикл с коляской), и везет в дальний маленький лагерь.

III

ТИШИНА СТАРОСТИ И ЗВУКИ ДЕТСТВА

Пространство моих желаний все более суживается, окружая дом. И тогда вспоминается мне одна старушка в своем домике в горах, ждущая, когда проплывёт луна мимо средневековой щели ее окна.

Тишина становится пищей старости.

Моя маленькая студия в Пеннабилли уже почти континент. Годами наполнялась предметами, купленными по миру. Камни, грозди ржавого добра, которые все более затрудняют мое продвижение к окнам, чтобы увидеть долину, когда падает снег, и становятся белыми горы.

Всякий раз, когда безысходно тоскливо, мне нужна бедность, необходимо ощутить запах подгнившего дерева или вяжущий вкус плодов, сорванных тайком раньше времени. Представляю себя сидящим в сарае и стерегущим гору картошки. Как прекрасно дать увести себя далеко, следуя запаху. То я иду по мощеной дороге, то подставляю рот падающим каплям дождя. Я не ищу богатства, потому что оно никогда не сможет утешить меня. Я не имел его ребенком, и поэтому оно не может принадлежать мне. Единственное, чем ты обладаешь навсегда, это те вещи, которые были у тебя в детстве. Мы уже побывали в Раю. И часто, во всяком случае я, возвращаюсь в него, когда вхожу в лабиринты памяти, где живет мое детство.

IV

В СВЕТЛОМ ДРОЖАНИИ СЕВЕРА

Санкт-Петербург начинает готовить себя к 2003 году. Его праздник — 300 лет жизни. В моей машине звучит американская музыка. Поет Рей Чарльз. Чувствую, что эти голоса и эти мотивы не растворяются в воздухе, чтобы сделаться листьями и единым миром. Они оседают лишь в моей памяти, где уже оставили свой след в самые важные моменты моей жизни.

Все буквы, которые в прошлом слагали на крышах коммунистические лозунги, теперь упали на фасады домов, чтобы обозначить названия банков и слова реклам. Санкт-Петербург, без сомнения, один из самых красивых городов мира. И надо посещать его, особенно, во время белых ночей (июнь, июль), когда светло до рассвета. Свет растворяет в себе ночь, как пыль в длящейся ясности, и ты начинаешь чувствовать легкое электрическое дрожание. И это, быть может, самые сильные ощущения, которые тебе дарит этот город, созданный в основном итальянскими архитекторами вдоль Невы и по ее каналам, где спят долгие закаты.

Дворцовая площадь окружена автобусами и всеобъемлющий голос из громкоговорителя рассказывает туристам о возможных экскурсиях. Подходя к Зимнему дворцу, в котором расположился музей Эрмитаж, слышу за спиной шум быстрых шагов и на мгновение думаю о большевиках, которые в 17-м наспех пересекли площадь и свергли правительство. Но поскольку начался дождь, спешили американцы, покрытые легкими накидками из пластика, которые делали их похожими на коконы.

V

АЛФАВИТ

Русский год начинается 14 января. Я в Санкт-Петербурге. Представил в Театре Эрмитажа, созданном Кваренги, рукодельные картины исключительной Марины Азизян. Она рассказала, проиллюстрировала своими тканями итальянский алфавит. Поднялся на сцену с великолепной Алисой Фрейндлих и прочел по-итальянски свои тексты, которые сопровождают работу Марины.

Почти сразу же вышел, чтобы собрать последние лучи заката. Оказался в городе снежной пыли и тумана, который скрывал оледеневшую Неву и растворял в себе некий свет за рекой, где Петропавловская крепость превратилась в пепел на застывшей размытости серебра. Автомобильные пробки наказывали себя нервными фарами, и свет фонарей растворялся в мире умирающих рекламных светлячков, их красноватость вычеркивала слова. Волочу ноги по скользкой грязи, образующей необъятный ковер, который растет, поднимается, вбирая в себя мутные проблески фонарей, пока не становится небом. Редкие прохожие так увязали, закутали все части тела, что напоминают собой бесформенные узлы, которые двигаются как по наказанию, и мне так легко почувствовать себя бедным Акакием Акакиевичем, чиновником Гоголя, утратившим шинель. Я ощущал себя персонажем, о котором читают.

VI

КИЖИ

Мы начали пересекать Онегу в час ночи. Проснулись в 7 утра, когда пароход плыл уже в «небе» маленьких темных островов, похожих на упавшие в воду облака. Казалось, они движутся нам навстречу, подгоняемые легким ветром, который еле тревожил профили деревьев.

Пока, наконец, не возник собор Кижи со всеми своими тридцатью тремя серебряными куполами. Он поднимался с плоской полосы земли на воде. Корабль пристал к берегу, и как только мы спустились, влекомые необъяснимой таинственной силой, сразу же последовали по проложенной деревянной дороге, которая слегка пружинит под нашими шагами, как будто желая навязать нам ритм танца. Не знаю почему, но я предпочитаю идти с опущенной головой, может быть, не хочу разрушить предстоящую встречу видом, к которому привыкаешь постепенно и издалека и которому не достает грандиозности — она принесена в жертву расстоянию.

В какой-то момент я почувствовал свежесть тени, которая меня поглотила. Я поднимаю глаза и застываю в изумлении и восхищении от загадочного присутствия, которое застилало небо и, казалось, падало на меня. Кижи-это чудо, которое готово пробудить в тебе веру, прежде всего, в мощные возможности творчества человека, когда он в плену вдохновения. Думаю, что очень редко может произойти в мире такая разрушительная и глубокая встреча.

Красота — это пища, которая может насытить тебя и усталостью. Когда все уходят, я сажусь и протягиваю руку, чтобы сорвать пучок дикой травы. Так я долго сижу спиной к собору в чуть продуваемой ветром