Высохшее сердце - Абдулразак Гурна
В первые годы жизни в Лондоне мне не давали покоя навязчивые фантазии об одинокой старости моего отца. А вдруг он уже просит на улицах подаяния? Я был уверен, что это не так, но все равно живо представлял себе, как он подходит к людям с протянутой рукой. Эта картина нагоняла на меня жуть, но я не мог ее прогнать. Иногда по ночам я просыпался под эхо от собственного крика: я боялся, что моя мать, терзаемая чувством вины, решит покончить с собой. «Я должна умереть, потому что поступила дурно и не смогла исправить последствия».
Квартиру подо мной занимали китайцы, пожилая супружеская пара. Оттуда не доносилось никаких звуков — только в теплую погоду, когда они открывали кухонное окно, я слышал, как у них что-то шипит на сковородке. В выходные к ним обычно приходила молодая китаянка с сумками, полными продуктов. Иногда она наводила порядок в маленьком садике, полола и поливала растения в горшках, купленные в супермаркете, а время от времени, если не было дождя, вывешивала сушиться постельное белье. Я решил, что это их дочь. Порой я слышал ее голос, высокий и брюзгливый, точно она сердито отчитывала своих кротких родителей. Но, может быть, слова, произнесенные незнакомым голосом на непонятном языке, звучали агрессивно только на мой неискушенный слух. Может быть, она просто рассказывала им, что случилось у нее на работе. Сами пожилые супруги никогда в садике не появлялись, и я видел их вне дома лишь дважды — оба раза они молча, гуськом выходили на основную улицу, морщинистые и сгорбленные от старости. На нем был старый мешковатый костюм, который, возможно, когда-то сидел лучше, а на ней, казалось, множество рубашек и курток, надетых одна поверх другой. Они выглядели так, будто направлялись куда-то по важному поводу — на встречу с ровесниками, или на похороны, или на прием к врачу. Оба раза я поднимал руку в знак приветствия, но они меня не замечали.
Дорогая мама!
Саламу на баада йа саламу, вот тебе еще один мой новый адрес. Спасибо за твое последнее письмо, которое дошло до меня с трудом, потому что летом я переехал. Я очень огорчился, когда прочел, что ты ездила в больницу в Даре на обследование. Ты только не написала, по какому поводу. Надеюсь, результаты нормальные. Несколько дней назад я сам немножко испугался. Я читал в своей комнате, и вдруг мне стало холодно, я задрожал и покрылся потом. Шетани анапита[53], как у нас говорится. Но холодным потом я обливался еще минут пять. Наверно, какой-то приступ — сердце, легкие, селезенка, что там еще бывает?
На следующее утро я пошел в университетскую поликлинику, ожидая худшего, но доктор не обнаружил ничего плохого. В первый раз мне сделали полное и подробное медицинское обследование. Сердце, легкие, кровяное давление, сахар в крови — все оказалось в порядке. Под конец доктор даже засмеялся и сказал, что я сам не понимаю, какой я счастливчик. Потом мне было так хорошо!
Ты просишь меня приехать хотя бы ненадолго, и я обязательно приеду, когда накоплю на билеты. Спасибо за телефонный номер: теперь я знаю, как связаться с тобой в экстренном случае. Передай привет Мунире и скажи, что я желаю ей успехов в школе.
Обнимаю,
Салим
Я писал и отцу — не письма, а просто по нескольку строчек в блокноте или абзац, который вдруг складывался в уме и не давал мне покоя. Я сочинял короткие загадочные апофегмы в стиле аль-Бируни[54], или Альхаджа Ахмеда ибн Халаса аль-Халаса аль-Адуви, или еще кого-нибудь и представлял себе, как отец читает их, сидя на низком стульчике под деревом в Куала-Лумпуре: «В смятении я обратился лицом к лесу и узрел ослепительное сияние сада знающих, жаждавших рассудить тех, кто любит».
Дорогой папа!
Мне все время кажется, что я притворяюсь. Я не знаю, как говорить о том, что меня печалит, о чувстве утраты, которое всегда со мной, об ощущении, что я веду себя неправильно. И, наверное, никто не умеет об этом спросить. Даже те, кто мог бы, не знают, как подойти к проблемам, волнующим людей вроде меня. С тобой тоже так было? Может быть, никто не знает никого другого настолько хорошо, чтобы за него волноваться, или не хочет показаться бестактным, или не видит достаточно веских причин задавать вопросы. В любом случае, если кто-то и спрашивает, я не знаю, с чего начать: с моей матери и того, что с ней произошло, с тебя, с дяди Амира, с моего переселения сюда, с того, как противны мне эта жизнь, эти места, это жалкое прозябание?
Думаю, если кто-нибудь спросит, я улыбнусь и постараюсь замять дело. По крайней мере, к этому я хочу себя приучить. Легче солгать или уйти от прямого ответа, рассказать что-нибудь про воскресный отдых на берегу моря, или про дорогу в школу, или про большие дожди. Я восхищался большими дождями с ужасом, который не могу объяснить даже самому себе: этот первобытный свет, пропитанная водой земля, которая будто вот-вот соскользнет с края мира, лягушачье кваканье в темноте. Наверное, у тебя в Куала-Лумпуре бывают дожди еще сильнее.
Твой
Салим
* * *
Окончив университет, я остался в Брайтоне. Ехать домой было слишком далеко, и к тому же я не заслужил на это права, потому что за годы, проведенные в чужой стране, еще ничего не достиг. Если бы я вернулся без гроша и несолоно хлебавши, мне пришлось бы сдаться на милость любовника моей матери, человека, чье имя я не мог заставить себя произнести; он подыскал бы мне работу, охомутал бы меня и поставил в свою конюшню. Я мог возвратиться в Лондон, но после Брайтона мне претили
