Американские девочки - Элисон Аммингер
– Ты как?
– Все хорошо, – пробормотала я, опускаясь на колени, чтобы не упасть со всего маху. – Просто все так реально.
Я сказала «реально», но искала другое слово; я хотела сказать: «печально». И это была печаль такого типа, которая, если просидеть с ней рядом слишком долго, проглотит тебя полностью и без остатка. Плита предназначалась для четырех умерших. Вверху было написано: «Светлой памяти», дальше слева шло продолжение: «нашей любящей дочери и любимой жены Романа – Шэрон Тейт Полански». Потом шли даты ее жизни, разделенные тоненьким крестиком: 1943–1969. Рядом были указаны годы жизни ее матери, а в самом низу – сестры. И, как это ни ужасно, прямо под именем Шэрон значилось имя, которое меня так и подкосило: «Пол Ричард Полански», а ниже: «Их дитя», без всяких дат. Никаких дат под крошечным существом, которое и было и не было, но обладало именем. Я подумала о Бёрче, о том, как он пинался внутри мамы, а живот у нее был такой огромный, что я могла раскладывать на нем чипсы; и как у него тоже уже было имя, было лицо, которое мы рассматривали на крошечных снимках УЗИ; и как мне не терпелось познакомиться с ним лично.
– Извини, – сказал Джереми. – Сам не знаю, почему мне это показалось хорошей идеей. Дать тебе воды? Может, позвонить Дексу?
– Нет, – ответила я. – Со мной все в порядке. Честно. Я рада, что увидела.
Так и было, потому что это важно. Потому что я должна воспринимать убийства как реальное и очень печальное событие, а иначе в моей работе и смысла никакого нет.
– А можно теперь проведать твоего дедушку?
– Конечно, – кивнул Джереми. – И можно сказать «здрасьте» Графу, раз уж мы здесь.
– Если застанем его на месте, – пошутила я, стараясь выбраться из того пространства, куда меня затянуло.
– У тебя лицо делается нормального цвета, – сказал Джереми.
Он протянул мне бутылку воды, которая была у него с собой. Я сделала глоток, и рот наполнился слюной. Я отдала себе приказ не потерять сознание.
– В жизни не видел, чтоб у кого-то лицо стало в буквальном смысле абсолютно белым. Это было круто.
– Отлично, – сказала я. – Рада это слышать.
По пути с кладбища я достала листок бумаги, который теперь всегда носила с собой, и записала имя Пола Ричарда Полански рядом с именем его матери – Шэрон Тейт Полански, после Джея Себринга, Розмари Лабианка, Лено Лабианка, Стивена Парента, Эбигейл Фолджер и Войтека Фрайковски. Имена мертвых, которые, как и их могильные камни, могли слишком легко затеряться в той шумихе, которая вокруг них поднялась. Потом я снова сложила листок и сунула его обратно в карман.
– Что это? – спросил Джереми.
– Список, – ответила я. – Кое-какие имена, которые мне нужно помнить.
Он улыбнулся мне, как несмышленому кутенку:
– Клево, что ты составляешь всякие списки и носишь их с собой.
– Разве? Мама всегда ругается, что они закрашивают белье, когда растворяются во время стирки.
– Можно задать тебе вопрос? – произнес он. Мы застряли в пробке, но Джереми смотрел не на меня, а на стоявший перед нами кабриолет. – И ты не обязана на него отвечать. Скажи, ты действительно украла пятьсот долларов у своих родителей?
Он спрашивал безо всякого осуждения, не как моя сестра, но я видела, что ему действительно нужно знать. Я начала мысленно сочинять лживый ответ, но, когда он был готов и я уже открыла рот, внезапно поняла: стоит мне пойти по этой дорожке, и я закончу, как сестра. И тогда я взяла да и рассказала ему всю правду. Развернула перед ним всю сцену в кинематографических деталях, чтобы, если уж он решит, что я ему нравлюсь и он и дальше хочет тусить со мной, он хотя бы понимал, с кем имеет дело.
Начала я с самого начала. За неделю до того, как я воспользовалась кредитной картой, мама с папой устроили встречу в верхах под названием «семейный совет» в моем любимом «Старбаксе». Я рассказала Джереми, как первое время после развода родителей, если они оба опаздывали на нашу общую встречу, я садилась и начинала слушать, о чем говорят парочки на первом свидании или как бариста мерзко прикалываются, гадая, кто из посетительниц сейчас блюет в женском туалете. Мне нравилось надеть наушники, притворяясь, что слушаю музыку, и сидеть шпионить. Мои родители, когда только разошлись, постоянно орали друг на друга как резаные, они вопили о своих «потребностях» и прочих чрезвычайно важных вопросах, задалбывая меня этим до полного отвала. И в какой-то момент они решили, что «Старбакс» – прекрасное нейтральное место, благодаря которому вступит в действие фактор нежелания позориться публично. Они тогда учились ненавидеть друга друга вежливо и с приглушенным звуком.
– Мои папа с мамой общаются только по электронной почте, – вставил Джереми. – Когда мы с Джошем были маленькими, они через своих представителей обменивались нами, точно секретными документами. Джош тогда шутил, что, если один из родителей застанет нас с другим в неположенное время, ему придется нас убить. – Последние слова он произнес с русским акцентом, как персонаж шпионского фильма, и я засмеялась.
– Не сомневаюсь, будь у моих родителей возможность нанять представителей, они не преминули бы.
Ту нашу встречу я помнила во всех подробностях. На папе была розовая рубашка на пуговках, которую ему скорее всего купила его новая подружка Синди. Синди – стилист, то есть взрослые люди платят ей за то, чтобы она их одевала неподобающим их возрасту образом, а потом говорила им, что они выглядят «улетно». В Атланте полным-полно блондинистых тугожопых женщин, которые сзади смотрятся лет на двадцать, но стоит им оглянуться, как во всем блеске открывается их накачанная ботоксом и украшенная вздутыми венами восьмитысячелетняя «зрелость». Это и есть клиенты Синди.
– Папа познакомился с ней в Интернете, том самом Интернете, против которого он меня всегда предостерегал, – сказала я Джереми.
– Ох уж эти родители, – заметил он. – Врач, исцели себя сам, да?
Я кивнула.
Мама в тот день выглядела усталой, но, с другой-то стороны, она всегда выглядит усталой. Она оставила Бёрча дома с Линетт, из-за чего без конца ощупывала грудь, проверяя, не лопнет ли она от молока.
– Мама!
– Ой, – сказал она. – Извини. Я иногда забываюсь.
– Ты забываешься все время.
Она на мгновение закрыла глаза, а потом снова их открыла. Сомневаюсь, что она вообще меня услышала.
– Анна, – произнес папа печальным авторитарным голосом. Тот самый папа в розовой рубахе и с соевым латте. Прости, папа, я не могу воспринимать тебя
