Ночь между июлем и августом - Дарья Золотова
Потому Тамара Петровна, сделав вид, что подумала, сделала вид, что теперь-то вспомнила. Пожалела Ладушку, пощадила её молодое незнание. Больно родные уж были они друг другу — Митюша-то давно стал отдаляться, ещё как коброй-змеёй в их старом доме запахло, а Ладушка недавно совсем начала.
Покивала Ладушка — хорошо. Вот и ладно, что Ладушке хорошо.
— А ты что хотела, баб? — Ладушка спросила, покивав.
Тамара Петровна стала думать, что же она хотела. Вспомнить она не смогла бы, да и подозревала, что нечего вспоминать. Стало быть, требовалось — придумать.
— А я вот спросить хотела, — нашлась наконец, — про вот этого, кого ты слушаешь, ну, этого твоего. — Пальцем тыкнула в лицо нерусское, повешенное на двери. — Этот, как его… — Зарылась Тамара Петровна в закрома памяти, стала искать слово — вроде бы простое: тяжёлое, чёрное, блестящее. — Этот… Чугун!
Ладушка выдавила каплю смеха Тамаре Петровне в лицо и спрятала в кашле, прикрыла ладошкой рот.
— Баб! Во-первых, не Чугун, а Чонгук, во-вторых, не Чонгук, а Феликс… А ты что про него спросить хотела?
Этого-то Тамара Петровна как раз не решила — или решила и сразу забыла. Пришлось опять думать-придумывать.
— Это… А какая у него про Россию позиция? Он за нас или нет? Он патриот?
— Какой патриот? — Ладушка смех не удержала, разбрызгала. — Он же кореец! Он Кореи патриот. Ты, баб, поменьше телевизор смотри.
Что ж мне ещё-то делать, подумала Тамара Петровна. Газеты одни читать? Сложно. Если долго читать, буквы убегать начинают, прячутся друг за друга. Да и в газетах-то то же самое, только телевизор тем хорош, что он проще — там всё это голосом говорят. Правда, не очень хорошо ей было понятно, что такое опять происходит. Говорили много про патриотизм — это хорошо, но также про войну — это уж было плохо. Они там, в Америке этой, слишком мало горя видели, не хватало им — вот и пошли войной на нас.
— А это что у тебя за пижама такая? — сделала ещё попытку. — Что за шорты такие некультурные? Вся попа из них торчит.
Тут Ладушка почему-то опять задрожала телом и лицом, из комнаты мимо Тамары Петровны выскочила и на кухню побежала, к кобре-змее.
— Мам, мам! Бабушка ничего не помнит, ничего вообще… Знаешь же, она пижаму мне шила три года назад? Вот, вот эту! И забыла! Даже это забыла! Мам, ну нужно же что-то делать!
— Влад, ну ты же взрослая уже, ты подумай сама, — разливался рассудительный голос кобры-змеи. — Бабушка уже старенькая, у людей в возрасте всегда проблемы с памятью, тут уж ничего не поделаешь. Старость — это не лечится.
— Мам, я психолога видела в интернете, он про это говорит очень много. Он клинический психолог, он доктор, он может к нам на дом приехать. Он по-умному так говорит, он конкретно с этим работает… Давай ему позвоним, ну пожалуйста? — Слёзы переливались за края Ладушкиного голоса. — Он правда хороший, мам, о нём все отзывы хорошие!
— Влада, ну что деньги тратить, что он нам такого нового скажет? Вот тебе бы, может, самой к психологу походить: я на сайте для родителей читала, у подростков, у вас же стресс…
— Всё, поняла, бесполезно с тобой! Лучше с папой поговорю, как придёт с работы. А ты… — Ладушка закашлялась, поперхнулась возмущением. Снова побежала — теперь уж из кухни в комнату. Топот, хлопот — и снова Тамара Петровна носом оказалась перед запертой Ладушкиной дверью и долго пыталась вспомнить, где она уже это видела.
А ночью видела она свекровь-крокодилицу — как живую, потому что и впрямь живую. И запах был тот самый, еёный, ядрёный — «Красная Москва» пополам с чесночным духом, въевшийся ей в красные ладони и цвета бледного мяса рот. Рот раскрывался, как цветок, распускался криком. Во всех летел крик, кто был у него на пути: чаще всего, конечно, в Тамару Петровну — да нет, какую там ещё Тамару Петровну! — в Томку то бишь. Томка под ударами слов-кулаков ёжилась, ёршилась — и Тамара Петровна поняла вдруг с удивлением, что её, Томку эту, она тоже видит как живую. Вот свекровь-крокодилица, вот объелся-груш натюрмортом застыл за столом, делает вид, что не слышит, вот Томка стоит, спину держит прямо — а вот смотрит на них всех Тамара Петровна, другой человек, посторонний. Все они вроде как на сцене, а сама она — получается, зритель. Всё, что нужно, видит, будто в глазах подкрутили что-то, как в очках, когда новые выбираешь в оптике. Всё видела Тамара Петровна — потный крокодилицын лоб, красный весь от кухонной духоты, непроглаженные брючины объелся-груша, Томкины юные подбородочные прыщи, не сошедшие ещё, как яблоки в раннюю рыжую осень. В окружении прыщей зашевелились белёсые от искусанности неширокие губы.
И вот что сказали эти губы:
— Старая сволочь.
Слова полетели в свекровь-крокодилицу, вошли ей прямо в сердце и в тело, и покачнулось тело от боли в сердце. Томка сама испугалась, округлила глазёнки овальчиками. Тамара Петровна помнила, вспомнила тот испуг — но смотрела сейчас она не на Томку, а на свекровь-крокодилицу, и поняла вдруг со своей болью в собственном уже сердце, что свекровь-то, крокодилица-то, гораздо моложе тогда была, чем сейчас Тамара Петровна. А почему у неё тогда такие седые волосы, пятнами пошедшая кожа, морщины рытвинами лицо изъели? А потому что жили они так тогда — люди, особенно женщины.
Вот стояла Томка, глазами хлопала, что всё обошлось, а Тамара Петровна мимо неё скользнула, вслед за свекровью- крокодилицей, когда та с недвижимым лицом шла в коридор — несла тяжёлое молчание, едва не расплёскивала. Там, в коридоре, прислонилась она к стене широкой спиной, втянула носом две понюшки воздуху — и поползли вниз из глаз долгие мелкие слёзы. Ревела свекровь-крокодилица — не крокодильими слезами, человечьими. Тамаре Петровне хотелось обнять, но неловко было, да и казалось, что та не почувствует.
Долго решалась Тамара Петровна, наконец протянула руку, прижмурясь чуть от страха, — и вместо плеча коснулась почему-то чьей-то ноги. Открыла глаза Тамара Петровна и
