Ночь между июлем и августом - Дарья Золотова
Тамара Петровна послушала эти звуки немножко и решила подниматься.
На кухне сидела кобра-змея, смотрела в коробку своего телефона. Когда вошла Тамара Петровна, кобра-змея подняла на неё с телефона свои змеючьи глаза и стала вынимать душу.
— Что же вы, Тамара Петровна, — кобра-змея говорила, — на улицу не выходите совсем? Дима бы вам помог или Влада. И вам дело, и для здоровья полезно.
— Что мне там делать? — Тамара Петровна ответила. — Очень я там будто чего-то не видела. Как стояла улица всю жизнь, так и стоит, не развалится небось без меня. И на меня там смотреть никому нечего.
— А как же свежий воздух? — не отставала кобра-змея, додушивала душу в Тамаре Петровне. — Пожилым людям очень полезно.
— Во-первых, пожилая — это ты, — сказала Тамара Петровна и чуть не захихикала радостно от того, как ей удалось кобру-змею по носу щёлкнуть, аж рожа и кожа змеиные перекособочились. — А я — а я уже старая, старая, да… — Потом она запуталась, что хотела ещё сказать, и немного постояла, распутывая. — В-третьих, свежий воздух у меня в форточке. Даже когда закрыта, уж такой свежий воздух задувает…
— Я передам Диме, — кобра-змея сказала. Потом вернулась взглядом в телефон. Тамара Петровна поняла, что пока отмучилась.
— Не надо, — Тамара Петровна ответила. — Свежий же воздух полезен, сама ж говорила. То одно у тебя, то другое, мать. — И пошла из кухни, не дожидаясь возражений.
— А вы чего хотели, Тамара Петровна? — встрепенулось тут клокотание слов за спиной. — Зачем заходили-то?
Но этого она уже не помнила.
Кобра-змея Тамаре Петровне сразу не понравилась, вот сразу, как только Митюша её в гости притащил. Представил тогда скромно, осмотрительно — это, мол, так, однокурсница моя. Только Тамару-то Петровну разве проведёшь, совсем не проведёшь — мигом было понятно по её гонору и расфуфыру. И глаза змеючьи были уже тогда, никакой макияж это спрятать не мог. Рот большой — слона таким проглотишь. Маленькая голова на вёрткой шее, тело длинное, извивистое. Голосок тонкий, едкий, как осье жало. Похвала — как оплеуха.
— Красиво у вас, — сказала с тошнотой в голосе. Весь обед пока сидела — издёргалась, по табуретке вся изъелозилась. По сторонам зыркала, всё подмечала — и ничего как будто бы из примеченного ей не нравилось, ни еда, ни обстановка, ни Тамара Петровна сама. Одного только Митюшу взглядом облизывала.
Ладно, чего уж, подумала тогда Тамара Петровна с незлобивостью, главное ведь — чтоб она его любила и он её, а я-то тут что, третье колесо, точнее, пятое или как это там говорится. И без зла ей тогда отвечала — красота, мол, в душе. Попритрёмся, может, друг к другу, думала. Не буду ж я, как свекровь-крокодилица, царствие ей, конечно, небесное, на девку почём зря кидаться.
Это она по-доброму думала, а в жизни вышло, как всегда, по-злому — иначе и не выходит, как ты ни бейся, как ни старайся душу охорошить. Митюша ничего про их нелюбовь не знал, они об этом словами не говорили, а между слов. Этому женскому языку всякая девочка с малолетства учится, от мамки, от бабки, от тётки, от материных подруг. Учится слышать не то, что сказано, а то, что молча оставлено, в воздух меж говорящих пролито: сперва различать начинает на слух, затем — осваивает сама, добавляет в речь. Как ей иначе выжить?
— Хорошая вы хозяйка, Тамара Петровна, — на женском говорила кобра-змея.
— Да ты сама взрослая, сама хозяйка, как знаешь, так и готовь. Я разве против? Я с удовольствием, — на женском говорила Тамара Петровна.
— У вас опыта больше, я же не спорю, — не отставала.
— А ты характером деловая и без моих советов всё знаешь, — отвечала.
Бывает, что и мужики знают женский язык, если ушлые. Митюша ушлый не был. Так он и думал всю жизнь — хотя его-то жизнь не кончилась ещё, это Тамары-Петровнина кончалась, — что мама с женой до того душа в душу живут, каждая другой кухню уступить готова. А того он не знал, что за кухню каждый день шла война: то одна верх брала, то другая. Другая бы баба, поди, давно против Тамары Петровны сдалась, а эта уж больно была гордая, непременно хотела Митюшу с Ладушкой своими отравами кормить.
Так и боролись они, пока Митюша с коброй-змеёй не переехали в отдельную квартиру с большими многими комнатами: тремя отдельными для всех и ещё кладовкой, ванной, туалетом. А потом, когда уже не кобра-змея приехала к Тамаре Петровне жить, а Тамара Петровна к ним, биться уже было не за что. Готовила всегда кобра-змея, а Тамара Петровна была старая, больная, оттого её оберегали теперь от её вотчины-кухни и от прежнего её дома. Не давали ей больше готовить, и кобра-змея кормила её травой с семенами и улыбалась всегда от своей победы.
И вот Тамара Петровна видела будто только что перед собой эту улыбку, а улыбки перед ней не было, и кобры-змеи самой тоже. Поняла Тамара Петровна, что стоит она перед Ладушкиной всегда закрытой дверью, обклеенной одинаковыми нерусскими мужчинами, и сколько так она уже стоит — непонятно. Тамара Петровна не знала больше, отчего это она шла к Ладушке, но раз уж пришла, решила постучать. Ладушка сделала нерусскую музыку тише и открыла.
— Ой, Ладушка! А почему у тебя волосы зелёные стали?
— Бабушка, это я два месяца назад ещё покрасилась, — у Ладушки от волнения затряслась губа, а с губой — и всё лицо, и слезиночки в глазах. — Ты мне ещё сказала тогда, что у меня голова как плесенью поросла. И фотография у нас была с тобой на твоём телефоне, где я уже с этими волосами, это мы с тобой селфи делали… Не помнишь? Это тоже не помнишь?
Тамара Петровна ничего не помнила,
