Ночь между июлем и августом - Дарья Золотова
— Да он разве тебя не любит? Столько понаписал — как же не любит!
— А, теперь он любит! Та Наташа в голове у него — она ж даже лучше котика, и не срёт, и жрать не просит. А когда мы с ним жили, была я и сука, и шалава, и змея, и бог знает что ещё. Понаписал он… Ему ж и не важно, чтобы я ответила. Ему говорить важно. А кому — хоть коту, хоть стенке — это ему фиолетово.
— Кто бы говорил! Ты-то что тогда споришь сейчас сама с собой?
Отойди от зеркала.
Отойди от зеркала.
Отойди от зеркала.
* * *
Я в порядке, Наташ, ты не волнуйся. Сразу вот с утра с самого пошёл тебе записывать, чтобы ты не волновалась. Ко мне скорая приехала вчера — это ты вызвала, я знаю. Говорят, состояние нормальное, стабилизируется. Никуда меня лечиться не повезли, оставили дома.
Я как будто и разочарован немного, так красиво я вчера попрощался с тобой. А теперь ещё жить зачем-то. Ничего, подожду дальше. Это как в школе: семь уроков и все нелюбимые, и всё ждёшь, ждёшь, когда пойти домой… Надо только дотерпеть, и будет ледяная горка, и снежки, и котлеты мамины. И ты потерпи меня ещё, Наташ. Я тебе буду ещё писать — ничего?
* * *
Ты предыдущее сообщение не слушай, я там сонный был, чёрт знает чего со сна наговорил. Это бред мой, не обращай внимания, а лучше вообще его удали, а то я сам не умею. У меня всё хорошо, сейчас вот в магазин пойду, куплю нам еды с Утюгом.
МЯЯЯЯ
Вон и он орёт, оповещает, что посрал. Много дел, короче, пойду я.
И спасибо тебе большое, люблю, целую. Ну, то есть не в этом смысле, ну ты поняла.
МЯЯЯЯЯЯЯЯ
Да что ты орёшь там, животный ты такой? Только посрал и уже жрать просишь? Ладно, ладно, я и сам хочу. Так котлет, знаешь, захотелось…
Мужичок
Ночью к Тамаре Петровне приходил мужичок: на вид был поддатенький, путался в штанах. Она ему тогда ничего не сказала, потому что подумала, что раз зашёл, то, значит, имеет право. Мужичок пристроился сбоку к ней на кровать и потрогал, что нашёл под ночнушкой. Тамара Петровна опять подумала, что так и надо. Она только подёргала ногой немного, и мужичок тогда убрал руку и стал уютно спать.
К утру Тамара Петровна поняла вдруг, что мужичка быть не должно. Она вскочила, но мужичка уже не было на кровати. Тогда Тамара Петровна полезла под кровать. Пока она загребала пальцами пыль, скрипнула сзади них с кроватью дверь и Тамара Петровна закричала. От страха у неё стала кружиться голова, Тамара Петровна ею дёрнула по привычке и ударилась о жёсткую подкроватную изнанку. На глазах выступили слёзы, изо рта вместо нового крика повылезали какие-то плакательные звуки.
В общем, за это время произошло столько событий, что она совсем забыла, что сзади кто-то есть — и он заговорил с ней, и она закричала опять.
— Мам, ты чего на полу, — он говорил. — Мам, это я.
Тогда Тамара Петровна поняла, что это Митюша, и перестала кричать.
— Мам, — говорил Митюша, — ты чего, ты вставай.
— Не могу, — сказала Тамара Петровна. Лечь на пол она сама ещё как-то могла, особенно со сна, когда не понимала ещё, что ей тяжело ложиться на пол, а вот обратно встать совсем не получалось. Это она знала по опыту, и после попыток обычно только ныли костяные кругляшки в коленках.
Митюша подошёл и вытянул тело Тамары Петровны вверх к воздуху. Ей было от этого больно в подмышках, но она радовалась, что снова стоит, и не хотела, чтобы Митюша обиделся.
— Как ты хорошо приехал, — сказала она.
— Мам, мы вместе живём, — сказал Митюша.
Точно, вспомнила Тамара Петровна. Они жили вместе. Они жили вместе с ней. Уже какое-то время это было, месяц был, может, год. Тамара Петровна путалась в таких вещах.
Они — это Митюша, Ладушка и кобра-змея. Иногда по ночам Тамара Петровна об этом забывала.
А иногда, наоборот, она помнила что-то не то — что было раньше или что будет потом. Ей казалось, например, что Митюша маленький плачет, просит титьку. Потом думала — да нет, какой же это Митюша, Митюша давно уж взрослый и на работу ходит. Это Ладушка! Крошечная, как ладошка, крик больше головы… Нет, и не Ладушка — она в школу ходит, в какой-то класс. Кто тогда?.. Потом наутро она спрашивала, кто плакал, и Митюша говорил: «Ну, у соседей, наверное, кто-то», а кобра-змея прятала нижнюю губу за верхней и цедила сквозь тонкий промежуток лимонную цедру слов: «Никто не плакал, Тамара Петровна, что вы начинаете». Тамара Петровна сама уже понимала всё утро, что никто не плакал, но всё-таки было это ей неприятно.
Ещё один раз было такое, что Тамара Петровна пошла лёгкими ногами к своей могиле и долго стояла там под колыхание листьев, а сквозь листья виднелись свет и небо, и чёрный крест на сером камне заливали чистые белые лучи. Тамара Петровна видела, что к кресту прикреплена её фотография, и очень радовалась, что сделали ей такую красивую фотографию. Потом она пошла от могилы, но по пути задумалась и почему-то опять оказалась в постели. Митюша долго ей потом объяснял, что это был сон, и Тамара Петровна поверила, потому что фотографии такой у неё не было.
Так она верила несколько недель или лет, а потом Митюша повёз семью фотографироваться на загранпаспорт и Тамару Петровну тоже взял зачем-то, и злая молодая баба с большими красными губами долго фотографировала её прямо в лицо. Потом она сунула Тамаре Петровне её лицо на длинной белой бумажке, брезгливо, точно носовой платок человеку с насморком, и Тамара Петровна увидела, что это была та самая фотография с её могилы. Она рассказала Митюше потихоньку от кобры-змеи, но он стал в ответ сильно растягивать рот звуками смеха и сказал не думать о ерунде.
Но это всё было тогда, в какое-то другое время, а в то время, которое было сейчас, Митюша сказал:
— Мам, ты завтракать будешь? Только не забудь сначала в туалет сходить.
* * *
Тамара Петровна позавтракала, потом читала газеты, потом смотрела телевизор, потом
