После завтрака - Дефне Суман
Я зажгла цигарку, затянулась и стала изучать голубые полоски на платке.
– А помнишь, я один раз упала? Разбила нос об острый край ступеньки в саду. Кровь лилась ручьем. Я бросилась в твою комнату. А у тебя поначалу руки-ноги отнялись от страха. Помнишь? Потом нос у меня здорово распух. Я была похожа на сову.
Садык пробормотал в ответ, завязывая мешок с мусором:
– Вы были такая проказница, госпожа Нур. Приводили с улицы в сад целую толпу ребятишек. Такой тарарам устраивали! Госпожа Ширин не стала бы такое терпеть, если бы не питала к вам особенную слабость.
Тут он выпрямился и наконец взглянул мне в лицо. Его маленькие голубые глазки начали выцветать и стали похожи на глаза младенца. В зависимости от освещения их оттенок менялся. Я свернула ему самокрутку.
– Сварим кофе, Садык-уста? По-турецки? И выкурим по цигарке.
Я думала, он отведет взгляд и скажет что-нибудь вроде «надо мне кое-что к ужину приготовить, госпожа Нур». Но Садык меня удивил.
– Хорошо, госпожа Нур. Вам не очень сладкий? Я такой же выпью, проще будет приготовить.
– Отлично!
Мы остались на кухне. Садыку здесь вольготнее всего. Да и я привыкла болтать с ним, сидя, свесив ноги, на мраморной столешнице. Приняв у Садыка чашку кофе, я протянула ему самокрутку. Садык-уста никогда не был заядлым курильщиком, но я знала, что по утрам, приходя на рынок, он сворачивает цигарку-другую, сидя в пекарне. Во-первых, желтоватые пальцы его выдают, а во-вторых, я однажды слышала, как об этом упоминали в разговоре между собой работающие в той пекарне ребята.
Садык-уста сел напротив меня за кухонный стол. Затянулся, прикрыл глаза.
– Ваша мама тоже ох как плакала. Когда увидела ваш замотанный бинтами нос.
– Да, она в Стамбул уезжала раз в сто лет, а тут уехала, и я в тот же день упала.
– Вы каждый день где-нибудь ставили себе синяки, госпожа Нур, но не обращали внимания. Бывало, заберетесь на калитку и сидите там, словно на лошади. Садовниковы дети раскачивают вас туда-сюда, а вы цирковые трюки изображаете. У меня сердце в пятки уходило.
Я улыбнулась. Да, мне нравилось воображать себя циркачкой, но такой безбашенной, как рассказывает Садык, я не была.
– В тот день, когда я прибежала к тебе с разбитым носом, вся в слезах, перепуганная до смерти, ты смазал мою рану перекисью водорода и йодом, а потом уложил меня на свою кровать и стал петь колыбельную. Помнишь?
– Нет, госпожа Нур, не помню. Извините.
– Какой-то незнакомый язык… Я спросила тебя, откуда ты знаешь эту колыбельную, а ты ответил, что ее пела твоя мама. В самом деле не помнишь?
– К сожалению, нет, госпожа Нур. С моих детских лет столько времени прошло… Я колыбельных не знаю. Вам просто показалось. Вы тогда были совсем еще маленькой.
Сказав это, Садык упрямо сжал губы и уставился на свои тапочки.
Неправду ты говоришь, Садык-уста! И тебе это известно, и мне. Отлично ты знаешь тот незнакомый мне язык. Помнишь, однажды в середине лета, в жаркий день вы с моей мамой поднялись на холм Айя-Йорги, к монастырю Святого Георгия? Это было давным-давно, задолго до того, как мы с Фикретом появились на свет. Не в твоих правилах было уходить из дому на другой конец острова посреди дня, бросив все дела и оставив госпожу Ширин одну, но ты не смог отказать своей любимой Сюхейле. Она хотела помолиться о душе своего отца, поставить свечку в церкви. После смерти профессора Халит-бея прошло ровно сорок дней.
Сюхейла просила тебя пойти вместе с ней в церковь, и в ее зеленых глазах стояли слезы. Всего за два дня до того она чуть было не утонула, но ты ее спас. Сюхейла хорошо умела плавать, но в тот день заплыла слишком далеко. Не обратила внимания на силу течения, и оно унесло ее прочь от берега. Когда она поняла это, ее охватила паника. Она была одна-одинешенька посреди моря. Оно, прежде всегда бывшее ей ласковым другом, вдруг потемнело, превратилось во врага. Сюхейла ощутила, как она мала и ничтожна, как смехотворно беспомощна жизнь перед лицом смерти. Слышен был лишь плеск волн да ее собственное дыхание – торопливое, сбивчивое. С берега, уступами поднимавшегося над водой, смотрели на нее знакомые деревья и милый дом, знакомый до последнего камешка, до каждой планки деревянных жалюзи. Но как ни загребала Сюхейла руками, расстояние между ней и домом только увеличивалось.
Тогда она сменила кроль на брасс и сказала себе: нужно беречь силы. Успокоиться. Но паника только нарастала, словно издеваясь над ней. Рассудок и хладнокровие были сметены лавиной ужаса. Она вдруг поняла, как умирает тонущий человек: наступает момент, когда он предпочитает смерть страху. Сдается. Бороться с охватившим ее ужасом было уже невозможно. Ну что ж, тогда утону, подумала она. Умру. И вдруг поняла, что этого-то ей и хочется. Давно, очень давно уже зародилась в ней эта тяга к смерти. Кончина отца тут была ни при чем. Это зернышко упало в ее душу гораздо раньше, и причиной была обида на мать. На мать, которая оставляла ее в кроватке и запиралась в своей мастерской. Единственным способом заслужить ее внимание был уход из жизни. Только так можно было занять, наконец, какое-то место в сердце Ширин Сака. Стать в нем незатихающей, вечной болью. Проникнуть в ее искусство. Сюхейла перестала бороться. Ушла под воду. Легкие не позволили ей умереть. Едва хлебнув воды, она снова изо всех сил забилась. Но это было уже ненадолго.
Наверное, в этот момент ты ее и заметил. Я пытаюсь представить себе, как это было. Ты застилал кровать в ее спальне на втором этаже. Выглянул в окно. Сначала тебе показалось, что это чайка. Но это были белые руки Сюхейлы, которые то появлялись над водой, то исчезали. Никто не видел, как ты бросился вон из дома и добежал до деревянного причала. Никто не знает, как тебе удалось так быстро доплыть до тонущей девочки. Неизвестно, где ты научился так хорошо плавать.
Когда ты вынес Сюхейлу из моря и положил на причал, из твоих глаз катились слезы. Мамина голова запрокинулась, волосы облепили ее, словно водоросли. Лицо и шея посинели, кожа от холода и соли сморщилась. Дыхания не было. Ты думал, что она умерла. И нельзя сказать, что ты был неправ. Пульс еле бился; душа, как всегда бывает, когда она готова проститься с телом, поднялась в воздух и сверху смотрела на драму,
