После завтрака - Дефне Суман
«Садык, немедленно найди фаэтон и езжай за доктором Кемалем».
Голос Ширин-ханым был удивительно спокоен. Услышав его, я опомнился, быстро надел ботинки и побежал за врачом.
Потом я много раз спрашивал себя: что если бы в тот вечер мы были не на острове, а в Стамбуле, в своей квартире в Моде? Смогли бы мы тогда спасти господина профессора? В те годы на острове не было больницы. Добраться до Стамбула было не так просто, как сейчас. Нужно было дождаться парохода. Или, может быть, можно было попробовать на рыбацкой лодке добраться до больницы в Хайдарпаше[46]. Но с господином профессором случился удар, он не перенес бы тряски рыбацкого катера. Доктор Кемаль опустился перед ним на колени, подложил одну руку под затылок, а другой пощупал пульс. Потом он рассказал Ширин-ханым, что произошло с ее мужем и какие могут быть последствия. Халит-бей перенес инсульт (так доктор Кемаль называл удар). Его мозг был заблокирован. Одна половина лица по-прежнему улыбалась, а другая сердилась.
Когда доктор Кемаль сказал, что нам нужно куда-нибудь перенести больного, уложить его поудобнее и проститься с ним, я положил руку на плечо Сюхейлы. Бедная девочка вырвалась и убежала в музыкальную комнату. Доктор Кемаль и мы двое перенесли господина профессора в гостиную, уложили на диван. Доктор Кемаль не стал уходить домой – там, в гостиной, и провел ночь. Госпожа Ширин тоже не ложилась спать, сидела в позолоченном кресле у окна. Сюхейла до самого утра не выходила из музыкальной комнаты. А утром, услышав торопливые шаги в коридоре и на лестнице, бедняжка поняла, что профессор Халит-бей простился с жизнью. Госпожа Ширин, не вставая с кресла, смотрела, как доктор Кемаль закрыл усопшему глаза и укрыл его белой простыней, которую я принес со второго этажа, как мы подвязали ему челюсть и положили на живот нож[47]. Лицо и губы госпожи Ширин страшно побледнели, и даже глаза словно бы утратили цвет. Она был похожа на белую мраморную статую. Смотришь и волей-неволей думаешь, что она тоже вот-вот умрет вслед за супругом.
И вдруг мы услышали звуки скрипки. Сюхейла играла траурную мелодию, которую разучила вместе с отцом. Благодаря великолепной акустике музыкальной комнаты мелодия наполняла весь дом, нарастающий звуковой поток отражался от стен и окон, от паркетного пола и камней камина, но никак не мог восполнить отсутствие контрабаса. Когда-то я не знал даже, как этот инструмент называется, а теперь его молчание разрывало мне душу.
Не в силах пошевелиться, мы дослушали эту печальную мелодию до конца.
С того дня Сюхейла никогда больше не брала в руки скрипку. Контрабас госпожа Ширин передала в дар Стамбульскому государственному оркестру оперы и балета, а пианино распорядилась передвинуть в гостиную. Там к нему за все эти годы тоже никто не притронулся. А в опус тевшей музыкальной комнате поселился я.
Иногда, когда я сижу в одиночестве на своей кровати, ко мне приходят призраки Сюхейлы и господина профессора. В моих ушах снова раздается та мелодия, что сейчас раз за разом проигрывает в столовой плачущая госпожа Нур. Мне становится грустно. На глаза наворачиваются слезы, хотя плакать не в моем обычае.
16
Когда Селин выбежала в сад, я вытерла слезы.
От грохота ее шагов сотрясся весь дом, хрусталь в буфете еще звенел. Я встала из-за стола, подошла к окну. Селин вне себя от возбуждения. Несется с велосипедом к калитке. Даже лифчик не надела. Выйдя на улицу, не обернулась, погнала вверх по склону, отчаянно нажимая на педали. Калитка осталась открытой.
В прихожей я нос к носу столкнулась с Садыком. Ему тоже, наверное, стало интересно, почему это Селин подняла такой тарарам. Бормочет что-то неразборчивое, в лицо не смотрит. Понял, что я плакала. Он меня хорошо знает. Сходил закрыл калитку, вернулся. Я, шмыгая носом, пошла за ним на кухню. Забралась, как в детстве, на мраморную столешницу рядом с раковиной, свесила ноги. На кухне было прохладно. Садык-уста убирал посуду с подноса, на котором носил бабушке обед. Я обернулась и посмотрела в окно на сад. Как там все высохло… Потом, чтобы не молчать, спросила:
– Садык-уста, куда, по-твоему, делся Фикрет?
Садык не поднял головы. Он переливал остатки куриного супа с вермишелью в старую банку из-под йогурта. Завернул сыр в промасленную бумагу из магазина. Подул на куски хлеба, чтобы увлажнить их, и покрошил на подоконник – для птиц. Садык-уста не любит выбрасывать еду. Я бы, например, не стала класть в холодильник оставленные бабушкой кусочки курицы. Все равно никто есть не будет. Но Садык-уста положил их в стеклянную баночку и убрал на ту же полку, что и сыр.
Я достала из кармана кимоно табак, насыпала чуток на бумагу, свернула самокрутку, но не закурила, так и сидела, зажав ее между пальцев.
– Ранним утром я видела, как он выходит из дома. Я о Фикрете. Еще не рассвело. На секунду я подумала, уж не идет ли он в мечеть. Фикрет в последнее время стал таким странным, так увлекся всякой мистикой и духовными предметами, что я не удивлюсь, если выяснится, что он и вправду отправился на праздничный намаз. Конечно, теперь у нас, если хочешь добиться успеха, очень полезно удариться в религию, но у Фикрета другой случай.
Я шмыгнула носом. Садык-уста достал из кармана рубашки платок и протянул мне. Он до сих пор не решался поднять на меня взгляд. Я отложила самокрутку и взяла платок – белый в голубую полоску, идеально чистый, отутюженный, какой только и может быть у Садыка. Мои глаза вдруг снова наполнились слезами. Сердце сжалось от мысли, что этот человек, почти целый век проживший бок о бок с нашей семьей, готовый всякий раз, когда мы плачем, протянуть платок мне, Селин, маме, бабушке, скоро умрет. В тот день в нашей жизни возникнет пустота, которую нельзя будет заполнить ничем. Все мы чувствовали себя единой семьей не только благодаря бабушке, но и благодаря Садыку. Может быть, в первую очередь благодаря ему.
– В детстве, когда я плакала, ты утирал мне слезы этим платком, помнишь, Садык-уста?
Таким чистым платком жалко было вытирать нос. Да еще испачкаю его тушью, которую вчера под хмельком забыла смыть. Садык что-то переставлял в холодильнике. Едва заметно кивнул в ответ на мой вопрос. Потом подошел к кофе-машине, вытащил фильтр, выкинул гущу. Постучал фильтром о
