После завтрака - Дефне Суман
Когда Халит-бей купил этот дом, во флигеле поначалу жил я. Это нисколько меня не расстраивало. Напротив, просыпаясь поутру и видя в окне синее море и рыбацкие лодки, я радовался как ребенок. Зимними ночами, когда снаружи завывал ветер и волны яростно бились о деревянный причал, в голове сами собой оживали детские воспоминания. Однако я не думаю, что госпожа Ширин определила мне для жительства этот флигель, вспомнив те давние дни. Тогда мы жили далеко-далеко, среди гор. Госпожа Ширин со своими родителями – в большом каменном особняке. А у нас с мамой была крохотная хижина. От нее в особняк вел подземный ход. Там было темно и влажно. В стенах, поросших мхом, были устроены ниши, где горели свечи. Когда я там ходил, мне казалось, что за мной наблюдает множество глаз. Мне было страшно. По ночам, когда госпоже требовалась мамина помощь, по коридору разносился звон колокольчика. Тогда бедная мамочка, не обращая внимания на мои мольбы и слезы, вставала и бежала в особняк. А мне было страшно, потому что снаружи бушевала буря, и я, оставшись один в нашей с мамой кровати, плакал, думая, что свирепый ветер вот-вот оторвет хижину от земли и унесет прочь.
Когда Халит-бей купил этот дом, того особняка уже не было. Госпожа Ширин его продала. Думаю, на эти деньги и был куплен дом на острове. Времена, когда мы там жили, остались в далеком прошлом. За прошедшие с тех пор годы столько всего случилось! Госпожа Ширин уехала в Париж учиться живописи, вернулась, вышла замуж за господина профессора. Понятное дело, когда она сказала мне: «А хижина на берегу будет твоя, Садык», ей не пришло на ум, что это будет очень похоже на тот порядок, что был заведен в нашем детстве.
Между спальней госпожи Ширин и моей нынешней комнатой расположены кухня, кладовка и кабинет задумчивости. Моя комната – в задней части дома, ее – в передней. Несмотря на то что расстояние довольно большое, я сразу слышу, если госпоже Ширин что-нибудь нужно, и спешу к ней. Иногда по ночам шорох ее тапочек по паркету раздается словно над самым ухом. А так-то я слышу плохо. Говорил уже. Но тут я словно волк в ночи, ушки на макушке. Госпожа Ширин встает с постели, идет к окну, там стоит долго-долго, потом возвращается и смотрит в зеркало. В некоторые ночи она так и остается сидеть напротив него, и я начинаю беспокоиться. Боюсь, что если она задремлет, то может уронить голову и удариться о край трельяжа. Поэтому я иду в ее спальню. Но то, что я там вижу, меня пугает еще пуще. Госпожа Ширин сидит у зеркала. В ночной темноте в нем ничего не отражается, но она словно бы видит что-то, чего не вижу я, и карандашом для глаз рисует на зеркале свое лицо.
Утром я беру тряпочку, смачиваю ее в мыльной воде и стираю рисунок, не переставая дивиться, до чего же он похож на оригинал. Ни единой черточки, даже ни единой тени не упущено. А иногда я вздрагиваю, потому что госпожа Ширин нарисовала по портрету на всех трех створках зеркала, и пока я стираю один, два других смотрят на меня. В такие моменты мне становится очень не по себе. Но я беру себя в руки и тщательно стираю рисунки со всех створок, как когда-то стирал растворителем лак с рук госпожи Ширин. Но вместо белых лилий на очищенных стеклах появляется мое старческое лицо.
Эх, голова-головушка! Человеку постоянно нужно занимать чем-то свои руки, иначе какие только мысли и воспоминания не лезут в голову. Ну не умею я сидеть в одиночестве у себя в комнате, как госпожа Нур или господин Фикрет. Даже зимой, когда мы с госпожой Ширин остаемся в этом доме одни и бывает так, что я уже переделал все дела на кухне и везде все прибрал, я иду в библиотеку и сажусь в кресло неподалеку от госпожи. А в свою комнату ухожу, когда пора спать.
Когда жив был Халит-бей, это была комната для музыкальных инструментов. У маленькой госпожи Сюхейлы были способности к музыке, она очень хорошо играла на скрипке и пианино. А ее отец – на контрабасе, который стоял вот в этом углу – его я так и оставил пустым. Этот контрабас был огромным, как слон, – занимал четверть комнаты. Я и слова-то такого – контрабас – не знал. Впервые услышал его от господина профессора, когда мы сюда переехали. А однажды Халит-бей, словно поверяя тайну, склонился к моему уху и сказал: «Знаешь, Садык, я этот дом купил только потому, что он продавался вместе с контрабасом».
Оказывается, у него давно уже было желание научиться играть на этом инструменте. Когда супруги-итальянцы, прежние владельцы дома, показывая его господину профессору и госпоже Ширин, упомянули о том, что вынуждены будут оставить здесь пианино и контрабас, стоящие в специальной музыкальной комнате, Халит-бей сразу ударил с ними по рукам. Деньги, впрочем, принадлежали госпоже Ширин – хотя кто знает, может быть, господин профессор добавил что-нибудь из своего университетского жалованья. Я в эти дела не лезу.
По правде сказать, когда Халит-бей начал упражняться в игре на контрабасе, я в этих звуках ничего не понял. Собственно говоря, я в ту комнату почти и не заходил. Хлопот у меня был полон рот. В то время только что родилась Сюхейла и все важное происходило на верхнем этаже. Детскую кроватку поставили в той комнате с видом на улицу, где теперь живет госпожа Нур. Госпожа Ширин после родов болела, была слаба и не могла спускаться в библиотеку, которая служила ей мастерской. Когда господин профессор принимался за свою музыку – бум-бум-бум, – у нее не выдерживали нервы. От гудения контрабаса тряслись паркетные половицы. У госпожи Ширин болела голова. Она начинала кричать из детской, где лежала, чтобы Халит-бей прекратил, а когда понимала, что ее не слышат, начинала плакать – а
