Песчаная роза - Анна Берсенева

а мама в шварцвальдской санатории лечилась, а папа приезжал нас проведать, когда мог. А после мы с мамой переехали в Ниццу, я должна была и там поступить в пансион, но тут маме сделалось совсем худо, и она стала говорить, что хочет умереть на родине, и просила, чтобы папа ей позволил вернуться хотя бы в Ялту, если уж нельзя в Москву. А все дело было, видимо, в том, что ей нельзя было ни в Ниццу, ни в Ялту, ни даже в Шварцвальд, а надо было сразу в Давос, совсем высоко в горы, и тогда, быть может, удалось бы ее спасти… Папа был на раскопках в Туркестане и телеграфировал мне, чтобы я не возвращалась в Москву, потому что революция, а дожидалась бы его в Крыму. Сама-то я и не заметила этой революции, такое горе было, что мама умерла, но после начался кромешный ужас, и людей убивали просто так, ни за понюшку табаку, и меня убили бы, может, но папа как-то добрался до Крыма, и мы с ним уплыли из Севастополя в Бизерту, нас взяли на последний военный корабль, хотя это неправильно сказать, что взяли, нас чуть не затоптали на сходнях, потому что тысячи людей рвались на борт и человеческий облик потеряли…

– Как вы оказались в Алжире? – спросил Сергей Васильевич.

Его холодный тон заставил Ксению опомниться. Она поняла, что говорит как в лихорадке, и о том, о чем он ее не спрашивал.

– Извините! – Слезы выступили у нее на глазах от стыда. – Это оттого… Я просто очень давно молчу. А об этом и вовсе никогда не говорила. Мы застряли в Бизерте, в лагерях этих, где русские военные жили, очень надолго. Папа перебивался случайной работой, иной раз даже грузчиком в порту приходилось, потому что сбережений у нас совсем не было, и мы впали в нищету. Он прежде хорошо зарабатывал, и дедушкино имение приносило доход, но все ушло на мамино леченье, а имение в революцию отобрали, конечно. Мы совсем отчаялись, и тут вдруг ему предлагают экспедицию в Большой Западный Эрг. Предполагалось, что там могут быть древние стоянки, которых прежде не находили. И папа их в самом деле нашел. Деньги на экспедицию ассигновало какое-то французское учреждение, и тогда мы…

– Какое именно учреждение? – перебил он.

– Я не помню! – с отчаянием воскликнула Ксения. – То есть я этого даже не знала. Если бы могла предположить, что так всё сложится… Конечно, я тогда прислушивалась бы к каждому слову, ведь папа говорил, какое. И теперь я попыталась бы в это учреждение обратиться. Может, они мне помогли бы. А может и нет, – добавила она, помолчав. – Папа в пустыне умер от сердечного приступа, в Эрге этом проклятом. Проводники его тело закопали. Я смотрела, как могила исчезает, просто растекается с песчаным таким шорохом. Потом уснула, наверное. Хотя это больше на забытье походило. А утром никого уже не было и ничего не было. Они всё забрали и ушли. Верблюдов, снаряжение. И папины записи. И фотографическую камеру. Он наскальные рисунки ею снимал. Мы такие прекрасные композиции находили – буйволы, слоны, антилопы, страусы, целые вереницы животных были изображены… Проводники, кроме моего рюкзака, две фляжки воды мне оставили, но их не надолго хватило. Когда меня туареги нашли, я уже умирала. Дина – это мать Кабира, ее все слушались – решила меня с собой забрать в медину, и… И вот, – вздохнула она. – Все-таки мне никогда не понять, как можно с человеком… так.

– Видимо, Кабир разнюхал в порту, что может продать вас дороже. Ахмеду сообщил бы, что вы сбежали, и вернул бы задаток.

– По-вашему, это всё объясняет?

– Извините.

Надо было спросить его, куда они теперь направляются. Но она не спрашивала. Бежали по темным улицам, он зашел в какой-то дом, сказав ей подождать, и Ксения ждала, думая, что если он не появится, то она бросится в море и просто поплывет от берега прочь и что, к счастью, море не пустыня, это не продлится долго. Но он появился через пять минут с небольшим саквояжем в руке, и ей показалось, что она родилась на свет заново, а потом она ждала снова, пока он по-арабски договаривался о чем-то у причала с человеком, который казался ей лишь темной тенью, и слышался звон монет… И зачем же она станет расспрашивать его теперь? Все равно что расспрашивать ветер – тот не изменит своего направления, потому что не боится никого, кроме Бога одного.

– Сейчас мы идем вдоль берега, – сказал Сергей Васильевич. – В порт Аль-Джазаир. А ваш рюкзак…

– Все документы были у папы. Они пропали. Если вы об этом.

– Да, об этом. Какое у вас гражданство?

– Я апатрид.

По тому, как он поморщился, Ксения поняла, что его не обрадовало это известие. Да и кого бы обрадовало? Впрочем, для того чтобы высадить ее из шлюпки на причал, документы, наверное, не нужны. А что она станет делать дальше, это не его забота.

– Как вас зовут? – спросил он.

– Ксения.

– Это мне известно. Фамилия, отчество?

– Костромина, – ответила она. – Андреевна.

– Вот что, Ксения Андреевна, – сказал он. – Когда придем в порт, попрошу вас не отвечать ни на какие вопросы, кроме тех, которые задам вам я. И говорите только по-французски.

– Мне назваться француженкой?

– Посмотрим по обстоятельствам.

Глава 24

Праздность доставляла такое удовольствие, что этого стоило бы стыдиться.

Но мысль об этом Ксения гнала прочь. Да и вообще все мысли от себя гнала. Просто сидела в тени старого дерева, названия которого не знала, и смотрела на бирюзовую бухту, к которой город Аль-Джазаир амфитеатром спускался с отрогов Атласских гор.

Верхний город выглядел так же, как любая медина: сплетение узких улочек, белённые одноэтажные дома с плоскими крышами теснятся стена к стене, тут и там высятся минареты. Но с террасы, на которой сидела Ксения, открывался в просвете улицы прекрасный вид на море. Им она и любовалась изо дня в день, потеряв счет всем дням.

Нет, слово «любовалась» все-таки не подходило. Она просто погрузилась в счастье, и если бы перед глазами у нее была не сверкающая под осенним солнцем морская гладь, а любой другой, даже самый неприглядный пейзаж, ее счастье не стало бы меньше.

Когда они пришвартовались вечером в порту, уже в темноте поднялись сюда, в Верхний город, и Сергей Васильевич открыл перед ней какую-то дверь, сказав: «Располагайтесь здесь», – она только и смогла, что без единого