Вдовушка - Анна Сергеевна Чухлебова
Вечером я не выдерживаю – и зову Тимура к себе завтра после работы. Он берет пару часов тайм-аута и возвращается с ответом: сможет, и даже с ночевкой. Я аж подпрыгнула от удовольствия: будет вот у меня живой, тепленький, и я буду его обнимать всю ночь. Да я ж его вылижу до мизинчиков на ступнях, и так будет сладко, мало того, что живой, так еще и витальный, стругает жене младенцев как на пилораме.
Весь день перед встречей никуда не хожу, намываюсь, готовлюсь благоухать. Опаздывает минут на тридцать, искал, дескать, винный. Да нужен мне винный, невинного бы подавай, но есть только шалящий у супруги за спиной Тимур с бутылкой вина, и черные его волосы блестят, как облитые лаком, а в черной душонке его разве что ветер свищет.
Встречаю Тимура прям так сразу завернувшись в полотенце, провожаю в душ, наблюдаю, как он моется. Чудесные атлетичные лодыжки, жопа, правда, дрябловата. Глаза и щёки великолепны, но это по памяти сейчас, разглядеть можно, только когда потянешься целовать. Шлепаю Тимура, скатываю кружева со своих бедер, полотенце всё еще держу, прикрытая стою, приличная.
На лице Тимура выражение, будто ему к столу подали сочащееся кровью, всё еще подрагивающее от недавнего биения, сердце врага. Может, я и влюбилась в Тимура в тот самый момент, когда заметила это пиршество плоти вместо обычного человечьего лица. Естественное зло – завораживает. Невозможно выключить видео с записями смерчей и смертельных автокатастроф, невозможно отвести взгляд от Тимура, когда он так плотоядно честен. Впрочем, нелепые падения, которые вызывают лишь хохот, проходят по тому же разряду.
Тимур кровожаден по делу, пусть и месячные мои – в той стадии, когда в сутки нацедишь разве что столовую ложку. Дает себя целовать, после входит, я впиваюсь губами чуть выше ключицы, в основание шеи. Глаза Тимура открыты во время секса, будто своих чувств у него и нет, и он пытается выпить чувства партнерши, наслаждается не своим телом, а тем, как его тело вызывает реакцию чужого. В хорошие времена он может долбить часами, но сейчас это просто чужой уставший муж, заглянувший ко мне после работы. Иные чихают эмоциональнее, чем этот кончает. Внутрь, скотина такая, внутрь. И можно бы начать объяснять, что зачатие все-таки возможно, пусть и в месячные маловероятно, припугнуть алиментами и драмой с женой, обругать последними словами. Но мне просто хочется, чтоб он меня взял хотя бы еще разик до моего возвращения в слезное вдовство, и я трогательно тычусь носом в его мясистое плечо.
Тимур лежит рядом, но его уж нет, схватился за телефон. Тут же охнул, будто у мирового правительства сдали нервишки и кто-то в кого-то все-таки ядерной бомбой; я пытаюсь узнать, что ж там такое. Да так, просто вся кухня в крови, старшая упала, младший поскользнулся, пузатая жена хватается за живот, за сердце, хочешь глянуть видео? Нет уж, спасибо, и я ухожу в ванную. Мочусь в торжественной тишине, пока Тимур рыскает по моей съемной в поисках трусов, носков, документов. Если б Тимур был буддистом, он мог бы и совесть свою поискать, уж те большие эксперты по небытию.
Но покурить мы выходим вместе; он чмокает меня на прощанье и прячет свою спину за дверью такси. Я бычкую, слежу через улицу за окосевшей компанией у бара «Хроники», милый мальчик с длинными волосами махнул мне рукой, а я зачем-то пошла совершенно мимо, в другую сторону, прошла так, может, километр. Открыла навигатор, посмотрела, что рядом, нашла Смольный в двадцати минутах ходьбы, двинула вперед по предночным, уже утихающим, улицам. Между ног предательски хлюпало. Тимур такая жаба, что не остановится, пока весь пруд своими мальками не заселит, но мне-то куда его мальков. Не хочется сбивать цикл экстренной контрацепцией, ведь пронесет же и так, должно пронести. В любом случае, решила, что принципиально не пойду на аборт. Никогда не бывала беременна, а чудес слишком мало, чтобы спускать первое же в мусорный бак. Рожать Тимуру четвертого – тупее и не придумаешь, но это ведь мне будет, а не ему. Будет и будет, значит, так нужно, и я отпускаю мысли об абсурдной репродукции с чужим мужем и отцом троих.
Один любимый умер, второй и не любил, не кончила сама, кончили внутрь, очередной одинокий вечер, даром, что подсвеченный петербургскими фасадами, – все вводные звучат так, что впору удавиться с тоски, но мне отчего-то стало весело.
Шаг набирал крепость, нарастал темп. Совсем скоро передо мной возник похожий на ледяной пряник Смольный, мучительно небесный и русский, со всеми своими куполами во всей красе. Калитка, к несчастью, была закрыта, и я просунула сквозь ограду руку, будто бы так можно быть ближе духом, больше святости ухватить. Быстро убрала руку, испугалась, что кто-то заметит, принялась истово креститься на купола. Стало жарко, по телу будто что-то красно-золотое пробежало, и я шептала одними губами, что хуйню я делаю, Господи, но ведь люблю же тебя, люблю же тебя, прости. И в миг тот казалось, что и правда простил, и даже меня, дурищу, в Царствие Небесное пустит.
Иду искать
Спустя три дня мне приснился Гоша. Посмертные сны с его участием легко разбить по категориям, обобщить.
Первую разновидность я бы провела по классу работы мозга: обычная возня с милым и дорогим сердцу, зачастую мимо осознания его смерти. Так, на излете первой недели после я увидела детальную постельную сцену, и, проснувшись в здоровом возбуждении, эту самую сцену домыслила до логического конца, то ли про себя, то ли прошептала: «Спасибо, любимый». Снова плакала, но стыдно не было. Разве может быть стыдно за любовь.
Вторая – самая неприятная, я чувствую в ней трансцендентный источник; этот вид сна я называю покойничьим. Раздосадованный своей смертью мертвец мотает живому нервы, будто его кончина – это рана, которую можно заштопать, если вить из живого веревочку. Мертвец опознаваем безошибочно, при этом всегда безобразно карикатурен относительно живого прототипа. Так, мой за малым не двухметровый Гоша в покойничьем сне обратился в крошку, лишившись как минимум четверти своего роста. Худоба и прозрачность также дошли до предела, а мои нервишки он методично наматывал на кулак, тянул из меня все жилы. Говорил
