Невидимый Саратов - Михаил Сергеевич Левантовский
«Меня не пугают ни волны, ни ветер», – вспомнилось дочке Саратовых. На льдину, цепляясь распухшими пальцами, взбирается из воды, преодолевая тяжесть намокшего пальто, одноклассница Женя. Во рту у Жени трубка искусственного дыхания, и через трубку она говорит Кате: «Я не Старуха, я, видишь, как плаваю. Ты не бойся, я никому не расскажу».
– Давай папе еще раз позвоним.
– Хорошо. Позвоним, конечно.
– Мама, мне страшно. Мама.
Оля отвернулась, пряча лицо, сжала губы и быстрым движением ладони, не дыша, вытерла щеку. В глазах отражалось окно с безучастными фикусами на подоконнике и темным больничным двором снаружи.
Глава 10
Оля! Когда ты уехала, я сделал засечку своего роста. На косяке. На каком, не скажу: приедешь, поищешь.
Так вот, через два дня сделал отметку еще раз. Глянул – а она на одиннадцать сантиметров опустилась! Это значит: я, когда без тебя, немного усыхаю. Или много? Одиннадцать сантиметров – это как, по-твоему? Будешь ты меня любить, если я стану еще ниже к твоему приезду?
Узнаешь ли ты меня на перроне? Подойдешь ли ко мне или пройдешь мимо? С чемоданом на колесиках, и колесики будут стучать по брусчатке, тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук, и у всех вокруг тоже тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук, и все вместе делают громкое ТУК-ТУК-ТУКТУК-ТУК-ТУК-ТУК. Увидишь ли ты тогда, что я – это я, просто стал сильно ниже? Или это какой-то цыганинский карлик, какой-то кибальчиш-плохиш, на которого не надо смотреть, а то загипнотизирует?
Если вдруг задержишься, напиши, пожалуйста, заранее. Минус одиннадцать сантиметров моего роста – это не прикол. Я хоть табуретку с собой возьму на вокзал, залезу на нее, чтоб ты меня заметила.
Володя
* * *
По пути в такси от скорой до дома Оля рассказывала дочери истории из своего детства, где и как она набедокурила, какие бывали случаи, как ей тоже было страшно, но всё обходилось. В каких-то пересказах она сглаживала углы, подстраивалась под Катю, в других – подкручивала детали, нагоняя серьезности. И думала, не похоже ли это всё на «Денискины рассказы», из которых Катя давно выросла.
Заметив, что дочь не отвечает и совсем не слушает, Оля сбилась и замолчала. Изредка проезжали навстречу другие машины, тени пробегали по сиденьям, свет включенных фар сменялся полутьмой.
– Ма, это они вон! – вдруг выкрикнула Катя, показывая пальцем в окно. – Там цыганины!
Оля пригляделась: по тротуару шли трое в черном, две фигуры повыше и кто-то маленький.
– Остановите здесь, – попросила Катя, таксист свернул на обочину. – Мам, идем с ними поговорим! Пожалуйста, это точно они!
Оля вышла из машины, Катя побежала вперед, крича: «Эй! Постойте!» Фигуры тут же скрылись за поворотом. Катя добежала до угла и остановилась: там никого не было. Пустая улица, редкие фонари, блестящие лужи.
– Показауось, наверное. – Оля обняла дочь и повела обратно. – Не расстраивайся. Мы их еще найдем обязательно. Я им такую Орейру устрою, мауо не покажется.
– Не надо им ничего устраивать, с ними поговорить просто надо.
– Ну, значит, поговорим, хорошо.
Еще несколько раз Катя вздрагивала и просила остановиться, видя то тут, то там кого-то похожего на цыганинов. Оля тоже глядела по сторонам, никого так и не заметила. Прошла толпа школьников, встретилась бабушка с сумкой-тележкой и еще другие люди, но это были знакомые.
Дома Оля заварила ромашку – пакетик себе, да так и не выпила, забыла, и пакетик дочке, поговорила с Катей и разрешила ей побыть одной у себя в комнате, только не закрываться, и пообещала, что скажет ей, что к чему, как только позвонят из больницы.
– Женя под присмотром, ты не воунуйся, пожауйста, хотя я, конечно, понимаю. Как тут не воуноваться. Но надо держаться, хорошо? В общем, Валечка позвонит, она сейчас прямо там. А папа приедет, не переживай. Я тут, я с тобой.
Оля еще раз набрала Саратова, пошла в сторону спальни и услышала, как оттуда гудит телефон – именно так, как гудит телефон, лежащий, например, на столе, с дребезжанием и упрямым волнистым «ввууупп-ввуууп-ввууууупп-вввууууупп».
Она сбросила звонок: телефон, лежащий перед ней на тумбочке, замолк и успокоился. Высветились несколько пропущенных, висели непрочитанные сообщения.
– Вообще прекрасно, – сказала Оля. – И где тебя носит?
* * *
Оставленный в ординаторской с выключенным светом Саратов привыкал к темноте. Мгновенно кромешная после ухода Оли, темнота понемногу смягчалась, сглаживалась и подсказывала, что находится в комнате, кроме стола.
Вот справа от двери на стене что-то прямоугольное. Наверное, календарь или плакат. Дальше, судя по линиям, по очертаниям, должно быть, кухонный уголок: электрический чайник, микроволновка, шкафчик с посудой. Дальше еще шкафчики, кажется застекленные. Диван, стулья вдоль стены наподобие офисных.
Саратов ждал, что вещи вот-вот заговорят с ним, как это было днем, и собрался уже сам начать разговор, как вдруг темнота, в которой он только-только разобрался, сгустилась, налегла и спрятала в себя всё, что он успел и не успел разглядеть.
Прошло еще несколько секунд, и вокруг стало черным-черно, как в космосе, который показывают в фильмах, – необъятная тьма, бесконечная и тоскливая.
Саратов вспомнил, как в детстве бабушка, прежде чем выключить свет перед сном, а они ночевали в одной комнате, просила его закрыть глаза. Дескать, так зрение не портится, а если не закрыть глаза и резко выключить, то зрачки пережимаются, можно ослепнуть. В подтверждение бабуля говорила про свою катаракту, и маленький Саратов воображал, что такое катаракта.
На слух ему казалось, это что-то среднее между катастрофой, терактом и пауком тарантулом. Некая страшная вещь, может, даже живое существо, которое прицепилось к бабушке и живет теперь с ней, как домовой или призрак. Возможно, между ними есть договор – например, катаракта ее не трогает и получает за это печенье или конфету. А когда нет печенья или конфеты, бабушка дает катаракте сухофрукты или сухарь из черного хлеба: это тоже вкусно. Сухофрукты и сухари хранятся в полотняных мешочках на кухне, маленький Саратов иногда ест их, когда нет ничего к чаю. А бывает, что и чая нет, тогда бабуля заваривает вкусный напиток, который называет зверобоем. Маленькому Саратову нравится слово «зверобой», оно как супергерой-мутант, мальчик-зверь. А катаракта – плохое слово, дурацкое, от него пахнет бабушкиной аптечкой, у него длинные и тонкие мохнатые лапы, такими можно придушить во сне или ходить по потолку, когда все спят.
Саратов ужаснулся. Но не мохнатым лапам, а тому, что не может разглядеть потолок, хотя тот должен быть прямо над ним. Ординаторская превратилась в чернющую бездну, из
