Невидимый Саратов - Михаил Сергеевич Левантовский
Вслед за этой картинкой появилась другая: здесь Саратов постарше, ему лет семь-восемь, и он стоит в углу в комнате квартиры, в которой уже давно живет другая семья, а может быть, уже и нет того дома и нет там никакой семьи. А пока есть угол. Две стены. Сколько ни смотри на них, они не могут подсказать, почему и зачем мальчик стоит тут так долго. Но уйти нельзя, потому что он наказан.
Был вечер. Хотелось спать. Ноги устали, и когда уже совсем не осталось сил стоять в углу, мальчик осмелился повернуться и пошел на кухню.
Там сидела мама, возле нее на стене светилась лампа, две лампы, которые назывались странным словом «бра». Мама читала журнал, она любила разные журналы – про хозяйство, про фантастику и про рецепты. Мама была такая красивая, что Саратов сначала подумал на цыпочках вернуться в угол, но она его увидела. И спросила, почему он не ложится. Тогда Саратов сказал, что хочет спать и можно ли ему больше не стоять в углу. Мама вскочила, бросилась к сыну и долго его обнимала, извинялась и плакала.
Она сказала, что думала, будто он постоит немного в углу и выйдет сам, что в углу не надо было стоять так долго, ты же там сколько часов уже пробыл, ты что вообще, ты чего, я же не это имела в виду, мой хороший, мой любимый, я тебя так люблю, прости меня, прости, пожалуйста, слышишь, я не хотела, прости, пожалуйста.
Саратов хочет сказать маме, что он уже большой, что у него есть семья, жена и дочка, что они живут в небольшом городке, ей бы там понравилось, и еще хочет спросить у мамы, не умер ли он, а если умер, то попадал ли сюда еще кое-кто? Мам, ты не видела? Девочка, такая, знаешь, тихая, с таблетками.
Но мама растворяется, как сон.
Саратов видит Катю, она просит его помочь с уроками и рассказывает, что им задали выучить песни про осень, а ей что-то ничего в голову не идет, кроме той песни, где в клипе мужики идут по парку и пинают листья. Саратов смеется и говорит, что помнит одну песенку из старого фильма: «Когда повсюду шумно льет и сыпется вода, мы говорим, что дождь идет. Но только вот – куда? Шагают люди по делам, и все к кому-нибудь. Спешат, бегут, то тут, то там, у каждого свой путь. Кто на работу, кто домой, кто петь, кто хоронить, а ты, осенний дождик мой, какую тянешь нить? Ты моросишь, стоишь стеной, залив собой пути. Слепой, косой и проливной, к кому тебе идти? И снова тихо-тихо льет и сыпется вода. И дождь действительно идет, но только вот – куда?»
Катя грызет ручку и вертится на стуле: «Не-е-е, тогда лучше вот ту, где дядьки листья пинают».
Дочка исчезает, и Саратов снова качается в черной невесомости, переворачиваясь из стороны в сторону, поднимаясь вверх и опускаясь вниз, как пепел над костром.
«Подкинь, Вов», – слышится голос, и вот перед ним старый приятель, протягивает дрова. Саратов укладывает полено в огонь, вокруг огня уложены камни, пахнет шашлыками и лесом.
Вокруг костра сидят дети. Вместе с ними маленькая Катя. Ей шесть лет, и это поездка на природу, с друзьями, маёвка. Дети закрывают глаза рукавами, морщатся и кашляют, на них идет дым.
Володя подходит к Кате, дует на нее, смеется. Берет за руку и показывает, как скрутить фигу. Потом учит ее: «Вот так складываешь пальчики, да, молодец, ха-ха-ха-ха, вот так, правильно, и в костер направляешь, прям туда, и говоришь: куда фига, туда дым!» Катя кашляет, вытягивает смешную дулю. Дым, как заговоренный, отступает и дует в другую сторону.
Дети хохочут, повторяют, проверяют с разных сторон костра: работает.
Оля приносит пледы и раздает детям. Вокруг много друзей, несколько семей. Оля говорит, что это мантии-невидимки. Дети над ней потешаются.
Саратов говорит Оле, что покажет ей ручей. Они уходят туда, где темно и холодно, останавливаются у поваленного дерева, от Оли пахнет вином и праздником, Саратов запускает ей руку в штаны, сзади, крепко сжимает холодную кожу в мурашках, целует в губы, Оля дразнится, цокает, прячет язык.
Под ногами хрустят ветки валежника.
За этим воспоминанием появилось другое, потом еще одно, и еще одно, и еще, и еще. И так они сменяли друг друга, как времена года, как левая и правая рука, как водители автобусов, как обои и краска в старых домах, слой за слоем, время за временем, память за памятью.
«Темнота темнот, и всё темнота», – подумал Саратов, усмехнулся своей патетичности и вскрикнул от испуга: он произнес это вслух, ощутив совершенно по-настоящему человеческий голос. Собственный живой голос и себя живого.
Вспыхнул резкий свет. Белый, ослепительный.
Саратов дернулся в сторону, вскинув руку, будто защищаясь от удара, и впервые за день – хотя ему показалось, что впервые за всю жизнь, – понял, что у него есть рука и она двигается.
И нога тоже есть. Даже две ноги. И руки тоже две. И холодный стол под спиной. Твердый неудобный стол. И яркий, очень яркий свет.
Следом завизжало испуганное:
– Блять, мамочки!
Голос был женский.
Ослепленный, Саратов не мог разглядеть, кто перед ним.
– Вы кто?
– А вы кто?
– Я вообще-то врач. Скорой помощи, так-то.
– О, – Саратов подскочил, – как хорошо. Это очень хорошо. Мне как раз помочь надо. Я, знаете, маленько с ума сошел.
– А вы как сюда попали?
– Сюда? – Саратов переспросил, ощупывая себя и понимая, что он в одних трусах. – Я, кажется, без одежды немного, извините.
– Как бы не кажется.
Саратов неуклюже слез со стола:
– А вы… У вас тут… Не нашлось бы, так сказать, чего-нибудь накинуть?
Он потер ладонями бока, умоляюще поджал пальцы на ногах, показывая, что ему зябко и стыдно стоять в таком виде.
– Мужчина, я полицию вызову.
– О, это вряд ли поможет.
– Я вас сейчас запру здесь. Стойте на месте.
Вместо того чтобы стоять на месте, Саратов шагнул к столу, наклонился, приложил палец к губам и прислушался к столешнице:
– Шшшшш, тихо! Слышите что-нибудь? А? Вроде тихо. Вот и я не слышу. Это хорошо.
От стола он метнулся к дивану, схватил плед и распахнул его, ловко укрывшись почти до коленей. Похожий на гигантского мотылька, уже не голый, но всё еще босой, прижался ухом к дивану:
– Эй, диван диваныч! Как
