Невидимый Саратов - Михаил Сергеевич Левантовский
С улицы послышались приближающиеся шаги и голоса.
Гусеница завизжала, быстро развернулась и поползла обратно, перебирая пальцами.
Дверь открылась, вошла Валя-репликант. Следом – мама. Она что-то сказала диспетчеру – добродушная женщина сидела на своем месте – и пошла к лестнице. У первой ступеньки бегло глянула в коридор, шагнула вперед, остановилась и посмотрела в коридор снова.
– Катя? – Оля побежала навстречу дочери. – Ты как здесь? Почему? Всё нормально? Что-то ты бледная. Хорошо себя чувствуешь?
Всю дорогу до станции Катя произносила то вслух, то про себя, что она скажет матери. Как объяснит, какими словами. С чего начнет. Чем продолжит. Как во всём признается. И наконец, всё рассказав, спросит главное: что теперь делать. И что будет с Женей. И как вообще жить дальше, когда такое случилось.
Фразы, тщательно подобранные, крутились во рту, слетали с языка, вертелись в голове, бились в черепную коробку и медленно отскакивали обратно, как 3D-заставка на старом папином компьютере.
Слова то собирались воедино, то убегали врассыпную. Возвращались снова: нескладные, глупые, недостаточные для того, чтобы мама всё поняла. И всё-таки выстроились в правильном порядке, запомнились и прилипли к нёбу, как крошки горькой таблетки. Неприятно, но надо. Противно, но придется.
И когда эти слова были так нужны – вот ты, вот мама, говори же! – они пропали, потерялись: вместо них вырвался поток торопливых, спотыкающихся признаний, навзрыд сжимающих горло.
Катя рассказала всё как есть. Что это она назвала девочку Старухой, что это она с подругами придумала сценарий, что это с ее подачи Женя стала бояться одноклассников и, в конце концов, это она предложила разыграть комедию в раздевалке. Но там ничего такого не было! Мама, ничего не было, мы не снимали! Мы просто держали телефон. А видео не снимали, никто его не видел, никто им не делился, это прикол ради прикола, я понимаю, что так нельзя, я просто тогда не понимала, я не знаю, зачем я это сделала, мама, прости меня, пожалуйста, мама, я не знала, я не хотела, я честно не хотела, чтобы всё так получилось.
И рассказала про цыганинов. Про ребенка и бродячих собак. Про подарок. Про исполнение желания. Про то, что пирожок пропал. А она его хотела найти. Хотела найти цыганинов. На кладбище ходила. Даже к заброшенной избушке ходила, а там только строители.
Оля прижала дочку к себе, обняла и слушала, не перебивая: знала, что нужно сначала выслушать, что сель сойдет, слова закончатся и вот тогда уже можно что-то ответить.
– Тс-с-с-с-с, тихо, тихо. – Оля, не отпуская дочь, посмотрела на часы, прикидывая, можно ли сейчас подмениться. – Я с тобой, я здесь. Не бойся. Ты моуодец, что всё мне рассказауа. Не бойся, пожаууйста, хорошо? Я с тобой. Мы с папой с тобой.
– Папа не взял трубку. Я хотела ему рассказать.
– Спокойно, спокойно. Папа, наверное, занят, ты же знаешь, он всегда отвечает.
– Он не ответил!
– Ну-у, ну тихо, тихо, моя хорошая, моя деточка, не бойся. Всё, суышишь? Я с тобой.
Дрожащие плечи, обнятые Олей, успокоились.
– Я тебя сейчас отведу наверх, там диванчик мягкий, ты посиди там чуть-чуть, хорошо? Я пулей деуа сдеуаю – и домой поедем. А там и папа вернется. Мы вместе всё решим. Не воунуйся. Всё, тихо, тихо. Я с тобой.
Усадив дочь на диван, Оля побежала вниз, звоня напарнице, выскочила на улицу, глубоко вдохнула и стала ждать, когда длинные гудки сменятся на знакомый голос. А там уж как-нибудь объяснит, попросит срочно приехать и подменить.
Напарница согласилась, только надо чутка подождать, пока соберется и закажет такси.
Теперь звонок Калитеевскому. Быстро, коротко, без лишних вводных. Спасибо, хорошо. Большое спасибо, Антон Константинович.
Бежать до больницы через двор было бы слишком долго, хотя всего ничего. Оля позвонила коллеге из реанимации:
– К вам сегодня девочка поступиуа, с отравлением. Да, медикаменты. Мы с Валей ездили. Угу. Да. Она, да. Суушай, узнай, пожаууйста, как состояние, что да как. Не-не, ничего, это знакомые ко мне обратились. Свои люди. Беспокоятся, сам понимаешь. Там столько таблеток было. Угу. Спасибо. Да, хорошо, спасибо.
Теперь Володя. Оля зажала значок микрофона под непрочитанными сообщениями, увидела, что запись пошла, смахнула зажатый микрофончик влево. Напечатала: «Позвони мне срочно».
Нажала вызов, включила громкую связь. Почему-то хотелось не просто услышать, что муж взял трубку, а увидеть, как на экране появляется его фото, потом цифры, записывающие длительность звонка, и тогда уже отключить громкую связь и поговорить нормально.
Муж не отвечал.
Громкие гудки, прорываясь через маленький динамик, разлетались эхом по темному двору.
Оля сбросила звонок. Рукав, согнутый в локте, сам собой метнулся к лицу и зажал рот, так что стало трудно дышать. Из закрытых глаз потекло по щекам – обидно и горячо.
Оля вытерла глаза, проморгалась, вытерла еще раз, опустила рукав, выдохнула, потянула тяжелую дверь на себя. Нужно идти к Кате и везти ее домой.
Дочка сидела там же, на диванчике. Разглядывала фикусы. Рассеянный взгляд, беззащитные коленки из-под длинной куртки.
– Ну вот, – Оля присела рядом, боясь сказать лишнего. – Щас мою напарницу дождемся и поедем.
Катя кивнула и придвинулась к маме.
У мамы засветился телефон, высветилось имя: «Андрей Реанимация».
– Аууо.
Ногтем указательного пальца мама ковырнула себе кожу возле ногтя большого пальца. Воспаленное красное пятнышко.
Заметила взгляд дочери, спрятала руку в карман. Отложив телефон на подлокотник, посмотрела на фикус.
За стеной в ординаторской что-то громко упало – глухой тяжелый звук. Как будто человека уронили или сбросили на пол мешок с картошкой.
Черт бы с ним, со звуком.
– Ма-а-ам?
Оля молчала.
– Да блин! Ну мам! Не молчи.
Оля тряхнула головой, будто приходя в себя:
– Не воунуйся, пожаууйста. Мы вместе со всем разберемся.
– В смысле, – Катя заплакала, – почему разберемся? Что тебе сказали?
– Сейчас напарницу мою дождемся и домой поедем.
– Что тебе сказали?
– Ч-ч-ч-ч-ч, – Оля ответила то ли дочери, то ли самой себе, потянулась
