Невидимый Саратов - Михаил Сергеевич Левантовский
Катины родители говорили, что в Избушке нет ничего страшного, кроме того, что она развалюха. Говорили, что у дома есть хозяева, просто давно переехали, а их дети – или внуки, или правнуки – ждут, когда участок подорожает, потом продадут его. И всё, и не будет страшилки.
У взрослых свои отговорки, а для детей участок оставался по-прежнему страшным. С каждым годом он всё дальше терялся в «куширях» – так называли дикорастущие кусты, через которые трудно пробраться. А пробирался ли кто-нибудь к Избушке?
Страшилки про нее были разные, иногда появлялись новые, и все охотно верили: мол, я сам видел, мне дядя рассказывал, я от старшего брата слышала и так далее. Долго держалась молва о цыганинах, которые живут в Избушке и продают наркотики. На вырученные деньги они покупают еду для мертвеца, чтобы он не выгонял их. Еще Кате запомнилась фраза, сказанная однажды летним вечером незнакомым пацаном, прибившимся к тогдашней толпе временным другом. Он издалека показал пальцем на опустившуюся стену дома, туда, где окна поравнялись с травой, и произнес: «Табор уходит в землю».
От толпы, с которой тогда гуляла Катя, пацан так же быстро отбился, как и прибился, отчего слова «табор уходит в землю» обрели новую силу и загадочность. Катя больше всех поверила, что там и впрямь живут опасные бродяги, чье второе имя – нечистая сила.
Вспоминая рассказы про Избушку, дочка Саратовых не заметила, как почти уже добралась скорым шагом до нужного места (вселившаяся надежда оживила, ноги, и руки, и голова, и тело зашевелились, уже не были тяжелым памятником).
Не страшило продираться через заросли, не страшили пустые черные окна, за которыми – только бы они были там! – сидят, лежат или стоят, уходя в землю, цыганины.
Больше мучил вопрос, что им сказать. Как выпросить колдовскую вещь. Как выклянчить помощь.
Решив, что она сделает всё, лишь бы бродяги согласились, Катя пошла вперед, в сгущающийся вечер, в заканчивающуюся улицу, не слыша звуков вокруг, – а улица жила вечерним светом, бегали и перекрикивались дети, ходили и разговаривали взрослые, вели перекличку собаки, лающие то с одного, то с другого двора.
Пройдя тропинку между огородами и стеной овощебазы, Катя остановилась. Впереди вырос пустырь.
Те же заросли, но только по краям. Та же заброшенность, но уже обжитая и занятая в середине.
Там, где много лет стояла Избушка, торчал китовый скелет развороченных и переломанных бревен. Рядом ровные ряды стройматериалов – длинные красивые доски, накрытые сверху целлофаном, мешки, листы профнастила, какая-то техника. Лопаты, ведра.
Возле джипа с включенными фарами двое прилично одетых мужчин – совсем не цыганины – беседовали с другими мужчинами, которые курили и слушали, обтирая руки о штаны. Те, что курили, тоже не были похожи на цыганинов. Один из обтирающих руки позвал других – мужики разбирали обломки Избушки. Разбиратели обломков подошли к джипу и тоже закурили.
Стало вдруг зябко и пусто. Детские страшилки скукожились, как догорающая бумага. И погасли.
Вместе с ними погасли огоньки сигарет, притоптанных докурившими рабочими. Вместе с сигаретами погасла надежда найти цыганинов.
Поднялся ветерок.
Катя отвернулась, потерла глаза рукой, чувствуя подкатывающие слезы, и пошла обратно – той же тропинкой, потом направо, еще два квартала. Еще несколько раз подступали слезы. Звонка или сообщения от папы не было.
Возле станции скорой помощи, где горели теплым светом желтые беспокойные окна, дочка Саратовых постояла у шлагбаума, пожалела, что всё еще не курит, расстегнула куртку, чтобы остыть, и пошла к неизбежному двухэтажному зданию из красного кирпича, подставляя прохладе горячее лицо.
Под крытой стоянкой белели в темноте вытянутые морды реанимобилей. Рядом, возле закутка-курилки, сидели на корточках трое людей в таких же комбинезонах, как у мамы на работе, и светили фонариками на асфальт возле себя. О чем-то говорили.
Катя подошла ближе, разглядывая, что происходит. Врачи, придерживая подсветку телефонов, наблюдали улитку, ползущую по земле, и рассуждали на несколько тем:
– странно видеть улитку в этом месяце;
– откуда и куда она ползет;
– просыпаются ли улитки весной от спячки;
– бывает ли у улиток своя скорая помощь;
– что с ней делать и куда деть, чтобы никто не наступил.
Фонарик подсветил лицо Кати.
Кто-то сказал шепотом «Ольги Владимировны» и что-то еще неразборчивое. Сделали вид, что не заметили. Улитку подняли и отнесли в сторону газона. Фонарики погасли.
Кто-то посмотрел назад, сказал снова неразборчивое, врачи тихо посмеялись.
Над крыльцом, ведущим в диспетчерскую, горела выпуклая лампа, теплый согревающий свет. Такой же свет обычно тянется зимой из окон на улицу, к снегу, когда стоит мороз, когда темным холодным вечером люди спешат домой, прячутся в пуховики, поскальзываются на тротуаре, обходят гололед, греют руки в карманах, шмыгают замерзшими носами, а вокруг, среди темно-синего, между простуженными остановками и серым небом, светятся квартиры тех, кто уже дома, кто уже надел шерстяные носки, поставил чайник, разобрал шуршащие пакеты покупок.
– Вот это гости! – Диспетчер, добродушная женщина с толстой гусеничной шеей, посмотрела на дочку Саратовых поверх очков. – А Ольга Владимировна на вызове.
– Да ничего, я подожду. Спасибо!
Катя отвернулась и пошла по коридору, чувствуя за спиной тяжелый взгляд. Там, в диспетчерской, за стеклянным окошком, увешанным объявлениями, стояла огромная гусеница. Неповоротливая тварь смотрела через очки диспетчерши, сползающие по круглой морде вниз, к коричневым жвалам, мокрым от слюны. Белый халат треснул по швам от складок толстого тела, на котором в два длинных ряда копошились маленькие ладошки, сжимающие и разжимающие пальцы.
Гусеница, покачиваясь, наклонилась к столу, просунула голову в окошко, протолкнула часть туловища и стала спускаться вниз по стене, пока не вылезла полностью. Примеряясь к шагам Кати, она тихо поползла вперед, не моргая черными глазами, быстро-быстро перебирая пальцами по дощатому полу.
– Убийца, – прошептала тварь, – я сожру твое лицо, а потом залезу под ребра.
Видишь эту дверь прямо перед тобой? Где листок А4 с надписью «Туалет не работает». Хочешь, расскажу секретик? Это для всех туалет не работает. А для меня работает. У меня ключик есть. Я туда хожу. Все думают, что унитаз не сливает. Бачок давно пустой. Весь такой ржавый. А он сливает. Надо просто палочку приподнять и нажать сбоку, тогда вода наберется. Сейчас ты откроешь эту дверь, войдешь туда, а потом заползу я. И закрою дверь на ключик. Места там настолько мало, что тебе некуда будет спрятаться. Ты даже не успеешь закричать. Я сожру твой язык. За то, что ты сделала, и за то, что ты говорила. А потом за несколько дней и тебя
