Невидимый Саратов - Михаил Сергеевич Левантовский
С такой же тоской Катя, не найдя колдовских цыганинов, стояла у края оврага и смотрела вниз. Часто, проходя этой дорогой, она представляла, что на дне оврага между кустами и кучей мусора лежит мертвая проститутка. Потемневшая кожа, порванные колготки, поломанные ногти на скрюченных пальцах. Из приоткрытого рта вылетает жужжащая муха, и облака, отражаясь, проплывают в глазах – правый налит красным, и издалека кажется, что глаза нет.
Катя представила, как спускается вниз, осторожно, держась за ветки, ступая бочком, как по зимней горке, подходит к мертвой проститутке и спрашивает, не видела ли та, куда пошли цыганины. Мертвая проститутка говорит, что видела, но расскажет, только если Катя ей свою куртку отдаст, а то что-то холодно. «Вот, берите», – говорит Катя, снимая одежду, не замечая сырого ветра. «Не дотянусь, – говорит мертвая проститутка, – ты меня укрой сама, а то я встать не могу».
Катя подходит ближе, прикрывая нос, стараясь не дышать. Смотрит и видит, что на земле перед ней – разорванный мешок с мусором, а над мешком кусок старого линолеума, и вместе они складывают изгибы, похожие на силуэт человека, лежащего навзничь.
Просто мусор. Нет в овраге никакой мертвой проститутки. И ничего она не скажет. И оттого еще непонятнее, куда идти дальше, что делать, как быть.
Телефон лежал в руке тяжело и в то же время издевательски легко. Тяжело, потому что в нем было немыслимого ужаса сообщение, необратимое, непоправимое. И легко, потому что телефон теперь будто бы жил новую отдельную жизнь, спокойную и тихую, где он не причинил никому вреда и никого не довел до самоубийства.
Невыносимая легкость братьев и сестер, идущих гулять, когда ты наказан и стоишь в углу.
На экранчике появился открытый и пролистанный вниз мессенджер (чтобы не видеть лишний раз сообщение от подруги). Переписка с папой. Рядом с тремя точками в верхнем правом углу – значок телефонной трубки.
Вызов.
Гудки.
Гудки.
Гудки.
Вызов.
Гудки.
Подождала – может, перезвонит?
Папа не перезвонил.
А он бы, наверно, знал, где найти цыганинов. И если бы не знал, всё равно бы помог.
Огляделась вокруг: надо пройти по оврагу чуть дальше, там можно подняться к улице, с которой ведут два пути: один, за старой водокачкой, – домой, чтобы спрятаться, притвориться, исчезнуть, накрыться одеялом с головой. Другой путь, за ивами, – к больнице и станции скорой помощи.
Катя направилась к ивам.
Если бы памятники умели ходить, то перемещались бы точно так, как дочка Саратовых, шагающая в сторону маминой работы. Окаменевшая, с пустым взглядом, она шла, неестественно, с трудом передвигая ноги. Прятала взгляд в курточку, словно глаза могли выдать ее и сразу стало бы понятно, куда она идет и что натворила.
Тайком озираясь на прохожих с обеих сторон улицы, Катя надеялась увидеть цыганинов. Где их искать, куда они могли пойти, на какой улице сейчас эти чертовы путешественники?
Хорошо бы пирожки у них еще остались! Если сказать, что потеряла, обронила, пошла искать и не нашла… Сжалятся? Или не сжалятся. Превратят в собаку. Будешь потом бегать всю оставшуюся жизнь по улицам, лаять вслед отцу, проезжающему мимо на машине. Гавкать на скорую помощь.
Ты им кричишь: «Да это же я! Ну куда ты?! Это же я, па-а-а-а-па-а-а-а» или «Мама, мамочка, родная, любимая, это я, твоя дочка, твоя Катя». А они? Отец видит в зеркало, как за машиной бежит собака. И тут же забывает, следя за дорогой впереди. И мама тоже: посмотрит из окошка – псина несется за скорой. Грязная, худая псина. И нет в этом ничего удивительного. Как нет ничего особенного в проносящихся мимо улицах, домах, деревьях, проводах, столбах, магазинах. Быть может, сидя в машине скорой помощи, мама задумчиво покрутит кольцо на пальце. Или посмотрит на след от кольца, если они с папой к тому времени разведутся.
А зачем им без дочки вместе жить? Они и с дочкой-то друг с другом почти не разговаривают. Вот так всё и будет. Катю поищут, поищут, пообивают пороги, но никто никогда ее найдет. Потому что она – собака, бродячая собака с улицы. И больше не увидится с родителями, не будет прежней жизни. Это с ней сделали цыганины. За то, что она сделала с девочкой Женей. А у других детей пойдет дальше жизнь как жизнь. Окончат школу. Поступят в университеты. Многого добьются. Кто-нибудь однажды вспомнит Катю, а потом совсем забудут. Так уже было однажды: классе во втором или третьем пропал мальчик, его искали целый год, а потом перестали, и если весь этот год и следующие несколько лет о мальчике часто вспоминали, то потом память о нем совсем исчезла.
Застыв на ходу, как останавливаются на миг люди, нашедшие что-то под ногами, дочка Саратовых (всё еще дочка Саратовых) схватилась за живот: от внезапного озарения стало и смутно радостно, словно есть надежда, и резко холодно внутри, где-то между спиной и пупком.
Катя вспомнила про Избушку. Цыганины могли пойти туда. Надо проверить.
Избушка – место сосредоточения страшилок из Катиного детства. О бревенчатой хибарке на пустыре возле овощебазы ходили разные легенды; говорят, она стояла заброшенной еще до появления овощебазы и ближайших улиц.
Катя хорошо помнила это место. Умей она рисовать, нарисовала бы Избушку в точности. Говорят, некоторые неприятные воспоминания детских лет блокируются навсегда, другие мутируют, разрастаются, замещают правдивые детали и то, как всё было на самом деле. А есть вещи, которые впечатываются надолго, сколько бы лет ни прошло потом.
Бревенчатый дом, хмурый, как леший, пугал детей и поздних прохожих, глядя пустыми незаколоченными глазами из-под скосившейся крыши. Рассказывали, что здесь была живодерня: беспризорники подвешивали на чердаке пойманных животных и мучили разными способами. Вроде как до сих пор на балках висят веревки, и, если присмотреться, можно найти куски шкуры, голубиные перья с птичьими косточками.
Одна сторона Избушки ушла в землю до самых окон, из-за чего сбоку казалось, что
