На санях - Борис Акунин
— Какое правило номер три? «Вопросов без особого разрешения не задавать». Вас это тоже касается! Никуда я вас не отпущу, пока не получу своих денег!
На других девочек госпожа Геру кричала часто. На принцесс прежде — ни разу. Это наглядней всего продемонстрировало, что жизнь теперь будет совсем другая.
От крика поднял с пола голову дремавший пес — огромный, белый, мохнатый, с отвисшей нижней губой, под которой блестели клыки. Его звали Журдан, но пансионерки прозвали страшилище «Жеводан» — в память о Жеводанском Чудовище, гигантском волке, пожиравшем детей. Жеводан был угрюм, страховиден и вел себя в доме, как хозяин. Он в одиночку разгуливал по этажам, иногда останавливался на пороге и смотрел в классы — двери там никогда не закрывались, такой порядок. Зверь не кусался, не лаял, даже не рычал, но взгляд его налитых кровью глазищ был ужасен. Лотти не сомневалась, что мадам Геру завела это пугало нарочно — чтобы держать учениц в трепете.
— Пойду отдам распоряжения, — сказала начальница, поднимаясь. — Журдан, побудь с ними.
Она вышла, а собака, словно поняв приказ, медленно поднялась, подошла и села перед принцессами.
— Лотти, я боюсь, — пролепетала Паули, вся дрожа.
Старшей сестре тоже стало страшно. Но она вспомнила, как побеждают страх.
— Не бойся, это просто пес. У него злая хозяйка, которая никогда с ним не играет, никогда его не ласкает. Поэтому он такой печальный. И он не кусается, ты же знаешь.
А если он меня укусит, мадам Геру испугается, и можно будет потребовать, чтобы она оставила нам нашу комнату, подумала Лотти.
Ну же, смелее, подбодрила она себя. Сделала шаг вперед, присела на корточки, так что ее лицо оказалось на одном уровне с Жеводаном, медленно протянула руку и погладила его по мохнатой груди.
— Бедная собачка. Никто тебя не любит, и ты это чувствуешь.
Раздалось глухое предостерегающее рычание, но принцесса не отдернула руку. Потрепала пса по шее, погладила по голове.
Желтые в красных прожилках глаза смотрели на нее с изумлением. Башка наклонилась вбок, уши встали торчком.
— Видишь, Паули? Все думают про него, что он плохой, потому он и ведет себя плохо. А он не плохой, он просто несчастный.
Послышались шаги. Лотти поскорей вернулась на место.
— Отведите принцессу Паулину во второй дортуар, — велела начальница кастелянше мадам Тессье. — Принцессу Шарлотту в четвертый отведу я. Вещи из прежней комнаты они потом заберут сами.
Лотти едва успела обнять сестренку, шепнула ей: «Я буду тебя навещать».
На лестнице госпожа Геру сказала:
— Усвойте несколько вещей. Никаких жалоб на соседок по дортуару. У меня нет досуга разбирать ваши раздоры. Участвовать в уборке вы не будете, но свое белье стирайте сами. У нас прачек нет, а неопрятности я не потерплю.
— Я научусь, мадам, но Паулина еще маленькая. Если позволите, я буду стирать ее вещи.
— В младшее отделение вам ходить запрещается, — отрезала начальница, и стало ясно, что бедная Паули остается совсем одна.
В четвертом дортуаре, находившемся под самой крышей, жили пансионерки старшего класса, чьи родители задерживают плату. В дождь потолок там протекал, подушки были тощие, одеяла истертые. Обитательниц чердака называли les exilées10.
Шестьдесят воспитанниц старшего отделения делились на группировки, и все здесь не любили друг друга: бонапартистки — роялисток, «аристократки» — «мещанок», бедные — богатых. Как бонапартистки, так и роялистки, в свою очередь, делились на богатых аристократок и бедных аристократок, то же с мещанками, среди которых имелись дочери банкиров и дочки простых булочников. Лотти и не предполагала, что société обычных девочек может быть устроено так сложно.
В четвертом дортуаре подобрались сплошь бедные аристократки-бонапартистки, что и понятно: не платящих за обучение мещанок попросту выгоняли, а сторонниц Наполеона селить в одном помещении со сторонницами короля Людовика было опасно. Среди последних, собственно, должниц почти и не водилось — у семей, служивших Бурбонам, дела шли хорошо.
В конце прошлого года, призвав Лотти и Паули для «взрослого разговора», батюшка сказал:
— Бедные мои дочери, мало того, что вас бросила ваша недостойная мать, теперь на нашу многострадальную семью обрушился новый удар. Мой брат-король, да простит его Господь, вновь секвестрировал мне содержание. Жить на Вандомской площади более невозможно. Всех слуг кроме Зюсса я увольняю. Вашу гувернантку тоже. Она больше и не понадобится. Жить и учиться вы будете в частном пансионе. Это, пожалуй, вам и на пользу. Приобщиться к société ваших сверстниц из других сословий.
Но приобщиться к société у Лотти не получилось. Для сверстниц она была «Mademoiselle Grands Airs11» с собственной комнатой и горничной, да немка, да еще освобожденная от черной работы. Пансионерки, согласно заветам Жан-Жака Руссо, должны были обслуживать себя сами.
* * *
Госпожа Геру вошла в большую комнату с низким потолком — шесть железных кроватей с одной стороны, шесть с другой, — девочки вскочили, склонились в низком книксене.
— Это Шарлотт де Вюртемберг, которую вы впрочем знаете. Теперь она будет жить здесь, — вот и всё, что сказала начальница.
Потом, подумав, прибавила, обращаясь к девочке с небрежно заколотыми блекло-серыми волосами (опущенного лица было не видно):
— И глядите у меня, графиня. Без фокусов. Если что — спрошу с вас.
Мадам вышла, девочка, которую она назвала «графиней», распрямилась и оказалась Жозефиной Вальтэр, предводительницей бедных бонапартисток-«аристократок». Эту остролицую, веснушчатую, вечно с кем-то бранящуюся скандалистку Лотти всегда обходила стороной. Вальтэр же за все время не сказала принцессе ни единого слова, лишь кидала неприязненные взгляды. Про себя Лотти называла ее «Грызунья» — Жозефина носила в кармане кулек с сахаром и всё время им хрупала, любила сладкое.
Ничего не произнесла она и теперь, лишь молча кивнула на кровать около самых дверей, и отвернулась к остальным, будто Лотти здесь и не было.
— Ни пули, ни ядра, ни сабли моего отца убить не могли, — продолжила Грызунья рассказ, очевидно прерванный появлением начальницы. Девочки внимательно слушали, не обращая внимания на новенькую. — Он был много раз ранен, весь в шрамах, за это солдаты прозвали его Notre Balafré12, но из всех боев и сражений он возвращался живой.
Грызунья была дочерью знаменитого кавалерийского генерала, графа империи. Полностью ее звали Жозефина-Наполеона, о чем она с вызовом всякий раз говорила учителям, когда те называли ее только первой половиной имени. Потому-то мадам Геру и обратилась к ней по титулу, не желала попадать в конфуз. Упоминания об «узурпаторе» в пансионе были под запретом.
— …Отца сгубила подлая и коварная страна
