На санях - Борис Акунин
Острая мордочка задвигалась. Зверек жадно проглотил съестное.
Она голодная. Мыши повсюду шныряют, потому что им хочется есть. Ищут, чем подкормиться.
Лотти налила в миску молоко, а отраву пока класть не стала.
Перегнулась, поставила на пол.
Мышка порскнула прочь. Но скоро одна, другая, третья осторожно подошли. Совсем по-человечьи они оперлись передними лапками о край, стали пить. Подбежали другие.
Всего их было восемнадцать.
Как деликатно они лакают, подумала Лотти. Почти ничего не слышно.
Встав на колени, она протянула руку, погладила самую ближнюю по спинке. Та замерла было, но не отбежала, продолжила насыщаться. Шерстка была гладкая, совсем не противная. Мыши были, пожалуй, даже красивые. Щекастенькие, с овальными ушками и смешными усами. За что их все так не любят? За то, что крадут зерно и крупу? Да много ли такие крохи съедят?
Вдруг девочка представила себе, какой жуткой великаншей должна она была показаться той бедной мышке, что мирно сидела на атласной туфельке.
Малюток нужно не убивать, а защищать!
Принцесса встала и перешагнула через доску.
Крохотные зверушки кинулись врассыпную, но Лотти стояла неподвижно, и вскоре самая смелая вернулась к миске, а затем подтянулись и остальные. Одна снова влезла на сатиновую туфельку — так было удобней лакать молоко.
Лотти ощутила нежность.
* * *
Проснулась она от скрипа. В комнате было темно, но в дверном проеме горели свечи. Там стоял papá с канделябром в руке.
— Кто позволил вам лечь? — зарокотал он. — И куда делись мыши? Я знаю, вы разжалобили кого-то из слуг! Немедленно говорите, кто посмел нарушить мой приказ! Я вышибу мерзавца на улицу!
Он шагнул в спальню и застыл. Глаза захлопали, уставившись на постель.
На подушке и на одеяле лениво шевелились разбуженные, но не испуганные мыши. Одна пристроилась у принцессы в теплой ложбинке под шеей.
— Вы… их больше не боитесь? — ошеломленно спросил батюшка. — Но… как?!
Девочке очень хотелось спать.
— Страх можно победить не только ненавистью. Есть другой способ.
Лотти зевнула. Бережно придерживая мышку, опустила голову на подушку.
— Покойной ночи, батюшка.
Его высочество на цыпочках вышел в коридор и тихонько прикрыл за собой дверь. Никто и никогда еще не видел кронпринца Пауля-Карла Вюртембергского таким растерянным.
Всё. Дальше нос не совать! Продолжение будет завтра.
А сегодня осталось еще вот что.
Иди к буфету. На самой верхней полке, куда ты с твоим росточком без стула не достаешь, сзади стоят восемь бутылок твоего любимого «Черного доктора». И бокал с рисочкой. Это отмерено 150 грамм.
Наливаешь ровно столько, не больше и не меньше. Возвращаешься в комнату. Стелишь постель. Укладываешься. Медленно смакуешь. Гасишь свет и сразу засыпаешь.
Спокойной тебе ночи, любимая.
До завтра!
ВТОРОЙ ДЕНЬ
С добрым утром, любимая.
Ты права. Оно не доброе. Но оно всё равно утро. И впереди день, и нужно его прожить. «Зачем нужно? Кому нужно? Мне не нужно», — подумала сейчас ты.
Не рассуждать! Выполнять инструкцию. А кто не выполнит, тот не узнает, что дальше произошло с Лотти. И не заслужит вечером лекарство от «Черного доктора».
Настроение сегодня — грусть, но не раздирающая, а просветляющая. И не надо качать головой. Иди, слушай кассету дальше. Там Бах-Марчелло, «Адажио ре минор». Ты всегда говорила, что мой вкус в музыке неразвит, что я способен воспринимать только классические шлягеры. Так и есть, от твоего Малера меня всегда клонило в сон. Так что не выпендривайтесь, гражданка, слушайте свой «Полонез Огинского». Это опять старый анекдот, который ты, разумеется, забыла, но пересказывать я его не буду. У нас тут всё-таки не «Кабачок 13 стульев», а траурный сорокоднев. (Хотя полонез Огинского на мою банальную душу действует безотказно — как марш «Прощание Славянки». От первого я начинаю печаловаться о всех кораблях, ушедших в море, о всех, забывших радость свою. От второго почему-то сразу проваливаюсь в сорок первый год. Как я стою на улице, смотрю на колонну мобилизованных, по тротуару идут женщины, мне тринадцать лет, и я вроде причастного тайнам ребенка — глотаю слезы «о том, что никто не придет назад»).
Ступай, заводи «Адажио ре минор». Боль не исчезнет, но ослабеет — такая уж это анестетическая музыка. Может быть, ты наконец заплачешь. Это ничего, это даже хорошо. Потом перевернешь страницу, и мы продолжим.
Сюрприз! Стихотворений сегодня будет два.
Сейчас — лермонтовское «Завещание».
«Брат» — это ты. И «соседка» — тоже ты. От последних двух строк, пожалуйста, попробуй улыбнуться.
Итак, вслух, с выражением:
Наедине с тобою, брат,
Хотел бы я побыть:
На свете мало, говорят,
Мне остается жить!
Поедешь скоро ты домой:
Смотри ж… Да что моей судьбой,
Сказать по правде, очень
Никто не озабочен.
А если спросит кто-нибудь…
Ну, кто бы ни спросил,
Скажи им, что навылет в грудь
Я пулей ранен был;
Что умер честно за царя,
Что плохи наши лекаря,
И что родному краю
Поклон я посылаю.
Отца и мать мою едва ль
Застанешь ты в живых…
Признаться, право, было б жаль
Мне опечалить их;
Но если кто из них и жив,
Скажи, что я писать ленив,
Что полк в поход послали,
И чтоб меня не ждали.
Соседка есть у них одна…
Как вспомнишь, как давно
Расстались!.. Обо мне она
Не спросит… все равно,
Ты расскажи всю правду ей,
Пустого сердца не жалей;
Пускай она поплачет -
Ей ничего не значит
Я вдруг отчетливо тебя вижу — оттуда. Ты улыбаешься, но на глазах у тебя слезы. Ничего, это уже прогресс.
Теперь, не теряя времени, к ежедневнику. Записывай дела, занимайся ими. Но рассчитай так, чтобы часам к шести освободиться. Зачем — узнаешь, когда всё исполнишь, вернешься к чтению инструкции и перевернешь страницу.
Бон апре-миди, мон амур.
Какая бы сейчас ни была погода, ты отправляешься в Нескучный сад, на пленэр. Подгадай так, чтоб оказаться там в предзакатный час.
Если холодно и дождь, это даже лучше. Там будет пусто. Люди тебе пока не нужны, они только помешают. Просто оденься потеплее и возьми зонт.
А также захвати с собой две следующие страницы, но пока в них не заглядывай.
Ты уже в Нескучном? Я выбрал этот парк, потому что
