День - Майкл Каннингем
– Мы не очень-то об этом говорили. Слишком уставали к вечеру. Работали как проклятые.
– Знаю, знаю. Вы много работали.
– Все время думаешь: поговорим об этом позже. Когда будет время.
– Я пыталась вернуться домой.
– Знаю. Но если уж застрял в аэропорту, ничего тут не сделаешь.
– И Робби тоже.
– Да, и он был в пути. Вы оба были в пути. Нам не сказали, что все так быстро произойдет. О таком бы надо говорить.
– Они и сами не знают, наверное. Нам точно говорили, по-моему. Что это трудно предсказать.
– Помнишь того молодого доктора? Грин – кажется, так его звали. Или Роуз. Цветная фамилия. Доктор Роуз, не помнишь?
– Гринблатт, кажется. Ладно, пап, утомила я тебя своими разговорами.
– Вовсе не утомила. Мне в радость с тобой поговорить.
– У тебя есть все, что нужно?
– У меня? Разумеется. Нина приносит продукты под дверь.
– И ты все дезинфицируешь.
– Заменить цветы на материнской могиле – вот чего бы мне хотелось.
– Все цветочные магазины закрыты.
– Ну хотя бы засохшие стебли выбросить. Не нравится мне, что у нее там ваза со стеблями.
– Я что-нибудь придумаю.
– Ты славная девочка. Вы оба с Робби славные ребята. Что от него слышно, кстати?
– Он все еще в Исландии.
– Это я понял.
– Слегка беспокоюсь за него.
– В Исландии вроде бы не опасно, насколько я знаю.
– Сейчас, по-моему, везде опасно, тебе так не кажется?
– В Исландии, говорят, все вполне благополучно. Слежу за новостями, знаешь ли.
– Знаю.
– Исландия… Для нас поездка в Форт-Лодердейл летом была целым событием.
– Попробую попасть на кладбище и выбросить старые цветы.
– Был бы очень тебе благодарен. И твоя мама тоже.
– Чудно́. Я хочу взять назад кое-что из сказанного маме когда-то, а ты – избавиться от увядших цветов.
– Прости, не расслышал. Еще одна скорая проехала. От сирен оглохнуть можно.
– Да я все про маму.
– Она всегда говорила, что я сукин сын, протанцевавший путь к ее сердцу.
– А обо мне она говорила что-нибудь? Ну, перед самым концом. Прости, что донимаю этими вопросами.
– Ее напичкали лекарствами. Доктор Грин сказал, что так будет лучше.
– Да уж, лучше, чем мучиться от боли.
– Я был с ней. И Зара. И та милая медсестра, забыл имя.
– Лавиния. Ее звали Лавиния.
– Точно. Лавиния. Афроамериканка. Юному доктору Грину стоило бы поучиться у нее разговаривать с пациентами.
– Значит, мама ничего и не сказала. Была уже без сознания.
– Она тихо ушла. Надеюсь, доктор Грин тогда не переусердствовал с лекарствами, но мы ведь не хотели, чтобы она страдала от боли.
– Обязательно пойду на кладбище и выброшу цветы. Не невозможно же это.
– Спасибо тебе. Но будь осторожна.
– Хорошо. Я позвоню тебе завтра.
– Отлично.
5 апреля 2020 года
Дорогая Вайолет 15 лет спустя!
Никогда бы не подумала, что напишу такое письмо. Адресованное будущей тебе. Я вообще-то не из тех матерей. Не из тех людей.
Но вот пишу – в эти удивительные времена, поскольку, когда опять настанут времена менее удивительные, уже вряд ли напишу подобное.
Буду полностью откровенна. Нет, сообщать тебе о каком-нибудь тайном наследстве и вообще открывать какие-то тайны я не собираюсь. Не хочу тебя зря на это настраивать.
Я вот о чем.
Пока мы сидим тут вместе взаперти, я успела увидеть тебя с новой стороны, какой не видела раньше и, может, никогда не увижу потом. Нам ведь бог знает сколько времени приходится проводить наедине.
Сегодня я уже дважды сердилась на тебя. Но демонстрировала безразличие, пускала в ход этот вот материнский прием: ладно, делай, мол, что хочешь, мне все равно. И это (уж поверь) один из немногих доступных матери способов дать отпор.
Когда ты мать, то в споре с шестилетним почти безоружна. Вот и используешь, что можешь, ведь твой ребенок пока не знает пощады, не заботится о твоих чувствах, волен ненавидеть тебя и в подробностях тебе об этом докладывать. И это нормально.
А с другой стороны, приятно разве, когда ребенок отчитывает тебя за открытое окно, через которое ты якобы впустила в дом нечто смертоносное, а дальше больше: сообщает, что ты так располнела – глядеть противно? Вообще-то ты, пожалуй, права – не насчет окон, а насчет полноты (всего три-четыре лишних килограмма), и тем не менее. Тебе позволительно такое говорить. Никто не запретит. И никто не запретит, глядя на меня с ненавистью, сообщать, что глядеть на меня противно.
Хотя на самом деле килограммов пять, наверное. Я перестала взвешиваться. Знаю, я была не слишком любезна, когда ты сказала, что на меня противно глядеть. Мне и самой на себя глядеть противно.
Как может ответить старая толстая мать, отнюдь не жаждущая слышать правду? Ладно. Никакой тебе больше ласки и сказок на ночь, и одежду тоже покупай-ка теперь себе сама. Вот и вся контратака.
Моя мать поступала так со мной. А теперь я поступаю так с тобой и не могу оправиться от потрясения, осознавая это. Надеюсь, ты не будешь поступать так со своим ребенком, ЕСЛИ решишь его завести, что вовсе НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО, и не слушай никого на этот счет.
Знай, ты вовсе не ошибаешься. Я люблю тебя – сильнее, наверное, чем вообще считала себя способной любить, но не верь, если будут говорить, что все эти истории о матери, становившейся вдруг безразличной и отчужденной, ты выдумала. Ничего ты не выдумывала.
Мать вовсе не невинна. Не может быть невинной. Слишком много от нее требуется. Так что не слушай психотерапевта, не бери на себя чрезмерной ответственности.
Я, конечно, странноватые вещи пишу. Но не лишние для тебя, как мне кажется. А еще я, наверное, для того все это пишу, чтобы ты поверила в следующее.
Ты необыкновенная.
И это не просто материнские сантименты. Большинство матерей считают своих чад удивительными и исключительными. И большинство ошибаются. Много ты знаешь людей и в самом деле удивительных и исключительных, независимо от мнения их матерей?
Но в твоем случае это правда. Ты в самом деле необыкновенная. Я, честно говоря, и не заметила бы этого, наверное, если бы все шло обычно: я отводила бы тебя в школу, сама стремясь не опоздать на работу, приглашала бы в гости твоих друзей, что стало гораздо сложнее после того, как переехал дядя Робби, а твой отец всерьез занялся музыкой. Ну еще бы отговаривала тебя от совсем уж убийственных нарядов. Прошу, прими канареечно-желтое изделие с рюшечками за образец КАТЕГОРИЧЕСКИ недопустимой одежды. И как дядя Робби мог купить
