День - Майкл Каннингем
– Понимаю. И понимаю, что ты огорчен.
– Еще как огорчен.
– Понимаю.
– Я знать не знал, что так полюблю маленького ублюдка. Постой-ка. Не слишком это по-мужски – называть его так? Маленький ублюдок?
– Нет. Я тоже его так называю.
– Ты засмеялась или мне послышалось?
– Моя репутация бессердечной и невеселой правдива лишь отчасти.
– Хочу сказать кое-что, но, наверное, не должен.
– Не должен, наверное.
– Я смотрю на него и вижу тебя, потом смотрю на тебя и вижу его. И это меня напрягает. Разрывает мне сердце, самую малость. Прости.
– Можешь не извиняться.
– Я вот что, наверное, пытаюсь сказать. В тебе есть некая особенность, и в нем она есть.
– У него каких только нет особенностей, и все они, по-моему, его личные.
– Ладно. Есть какое-то… трудно это сформулировать… притяжение, что ли – притяжение в нем и в тебе, – невидимое, но я его ощущаю и вижу. Оно видится и ощущается в вас обоих одинаково. Он наш, вот я к чему. Мне пора умолкнуть, да?
– Однозначно пора.
– Подумаешь о том, чтоб не вычеркивать меня из вашей жизни?
– Подумаю, да.
– Можно я хотя бы снова приду и станцую для него на тротуаре?
– Об этом подумаю тоже.
– Отлично. Да. Уж подумай, пожалуйста.
Изабель спускается по лестнице, выходит наружу. Полуденный свет, бледный и зябкий, будто исходит не с неба, а сам по себе аккумулируется в воздухе, как тусклое, всепроникающее излучение, не имеющее отношения к настоящему солнцу. Автомобилей нет. На тротуарах никого. Безлюдная улица, залитая светом из неизвестного источника, похожа на фотоснимок улицы. “Обувная клиника” через дорогу закрыта, неоновая вывеска над ней погашена. По витрине мастерской скользит отражение улицы. А за стеклом витрины и отражением виднеется енот (а может, и правда лиса), так и застывший, подняв сапожный молоток, который все никак не опустится. Где-то в соседних кварталах воет сирена.
Проходит минута и еще одна, прежде чем Изабель пускается в путь. До кладбища километра четыре.
Она взялась за бессмысленнейшее из поручений – убрать десяток давно засохших тюльпанов с могилы матери. Это нужно только ее отцу, которому можно просто сказать, что она все сделала, и обратного он никогда не узнает.
Однако она пойдет и все сделает.
Но вряд ли задержится у материнской могилы. Они с Робби вообще не хотели погребения, предпочли бы кремацию и распыление праха над Ист-Ривер, но отец настоял на своем (Я не дам сжечь ее и бросить в воду). А голос отца был – да и как иначе – решающим.
Так что пришлось подыскивать место на Гринвудском кладбище, где элитные участки в дефиците. Потом выбирать гроб и надгробие (гранитное, мраморное, из природного камня), дискутировать относительно надписи на нем (и опять оказаться в меньшинстве), такой в итоге: “Любимой жене и матери”. Согласись отец на кремацию, уберег бы, может, Робби с Изабель, оставшихся вечером после похорон вдвоем и пропустивших по три мартини, от шуточек насчет этой самой надписи (Она была не так уж и плоха, или нет, лучше: Это не значит, что теперь можно над ней издеваться) и последующего стыда наутро. Они явно перебрали.
Покойной, конечно, все равно, но на кладбище ей, “любимой жене и матери”, не место.
И все же Изабель пойдет туда и выбросит засохшие стебли. У могилы она задерживаться не будет, но не прочь прогуляться по кладбищу, среди башенок, пирамид, обелисков, навестить женщину-ангела со стершимся лицом (свою любимую), сидящую с охапкой изъеденных временем каменных роз на коленях, – в такого ангела Изабель, пожалуй, поверила бы, если бы вообще верила в ангелов – сущностей с человеческой внешностью, но невинно обезличенных. Да, Изабель не прочь сегодня прогуляться по этому городу мертвых с часовенками, дворцами, героями, ангелами и скромными надгробиями тоже – разнообразными манифестациями множества тех – равно знаменитых и безвестных, – кто хотя бы не боится уже умереть.
5 апреля 2020 года
Милая Изабель!
Письмо номер два. Я не все сказал в первом сегодняшнем письме, которое, кстати, лежит на столе, ожидая того дня, когда мы с Вульфом вернемся в цивилизованный мир и найдем почтовое отделение. Там же лежит письмо детям, написанное раньше.
Наверное, надо сказать тебе. Я, кажется, нездоров. И не чувствую в себе сил проделать путь назад. К тому же Вульф отправился в поход.
Нет, я не волнуюсь, не слишком. Зачем терять веру? Кашель мой не проходит, но и хуже не становится. Чувствую усталость, но это ведь всякому нездоровому неврастенику свойственно.
Почтового голубя – вот кого надо было взять с собой.
Кстати, о птицах: здесь обитает разновидность сов, не упомянутая в путеводителях. Они маленькие, чуть больше голубей, серовато-коричневые. Летают тут по ночам. В небе их полным-полно.
А ночи здесь просто потрясающие. Полнейшая тишина и кромешная тьма, вернее, тьма на земле, а в небе – блистательная жизнь: спутники, галактики и космические корабли, не говоря уже об этих самых совах и каких-то еще крылатых существах, вроде летучих мышей, только это не мыши, а кто – непонятно. Похожи на летающих зайцев, но и не зайцы тоже.
Все это и страшит немного, не буду отрицать. Ночь всегда пугает. Не знаю, как лучше выразиться, но ощущение такое, и по ночам особенно, что с этой огромной подсвеченной полутьмой можно слиться, стать одним целым.
Здесь возникает ощущение, что от тьмы закрываться необязательно. А с другой стороны, мысль впустить ее тоже кажется сомнительной. Вот комната, в которой я нахожусь, керосиновая лампа – вещь грубоватая, зато надежная, и… как бы это сказать? Есть ведь какая-то сказка, где дом сравнивают с лесом, и выясняется, что и там, и там опасно? А может, я выдумываю.
Рад, что догадался по крайней мере взять с собой “Мельницу на Флоссе”. Она еще лучше, чем мне помнилось. Непременно добавь в свой список дел еще и это: перечитать “Мельницу на Флоссе”.
Ну да, я немного нервничаю. Немного напуган. Разумеется, в письме Натану и Вайолет ничего, скажем так, лишнего не говорится. Знаю, вы с Дэном прекрасные родители, и все же странновато как-то быть вдали от них с учетом всего происходящего.
Не слишком ли долго они обходятся без дяди, способного авторитетно наставить и поддержать моральный дух, как никто другой?
Шутка. Очевидно. Надеюсь, что очевидно.
Помнишь, как в шесть лет меня укусила собака Науманов? Пес, в общем, был не виноват, это я обращался с ним бесцеремонно, и можешь себе представить, насколько бесцеремонно, если вывел из себя карликового пуделя. Но с тех
