Его запах после дождя - Седрик Сапен-Дефур
Через двадцать лет и в доме, и вокруг дома – повсюду будут камеры. «Би-бип» в телефоне известит беспокойного хозяина о малейшем движении любимой собаки. Хозяин посмотрит на экран – а он очень любит это делать – и будет все знать. И, как всегда теперь это бывает, изображение отключит воображение. Обычно в ожидании работает воображение, и это замечательно. Но не всегда. Когда мы уезжаем из дому в три часа ночи, чтобы покататься на лыжах с ледника Ле-Блан, мы оставляем Убака снаружи заканчивать ночь, а потом встречать утро. Что касается самого расставания, то одни говорят, что нужно попрощаться, повторяя одни и те же слова и жест, со временем они войдут в привычку, станут обыденностью, другие считают, что привлекать внимание к этому моменту – только увеличивать стресс, поэтому прощаться не стоит. Но, на самом деле, покажите мне знатока, который точно знает, как лучше? «Мы вернемся, ты сторожишь дом» – вот наша привычная фраза, но Убак знает об отъезде много раньше нашей невыразительной фразы, он давно уже горюет, свернувшись в уголке у дома. И ему удалось – мы действительно в первой десятке самых жестоких людей планеты.
На протяжении этого дня – пожалуйста, почему нет? – мы можем воображать себе, что дикие козочки пришли порадовать визитом нашего Убака, или он пригласил к себе в гости легавую соседа, чтобы с ней поболтать. Но мы думаем о его одиночестве, о том, как долго тянется для него день. Нет у нашего Убака книг, нет четок комболои[65], чтобы перебирать их, планов в голове еще меньше, но будем надеяться, что мечтания у него есть. Скорее всего, он бродит, ждет, скучает, прислушивается, опасается, он нерадостный. Было бы удобно убедить нас, что нет у него никакого внутреннего мира, но мы-то знаем, что есть, и он состоит из тысячи разных граней, и сейчас на каждой отразилось одиночество. А если мы погибнем под лавиной, кто подаст ему миску с едой? Где-то около семи вечера две миски, полные до краев, и третья со свежей водой.
Когда мы возвращаемся, Убак у того же знаменитого угла нашего дома, он устремляется к нам, просовывает морду в первую приоткрывшуюся дверцу и подвывает, жалуясь, что боялся. Чем дольше мы отсутствовали, тем громче и фальшивей он поет; и тоска, и счастье – вещи измеримые. Он бросается от одной дверцы к другой, мешает нам войти, прыгает на нас, царапает, крутится вокруг нас и вокруг себя от радости. Собака никогда на вас не обижается. Она не станет дуться, дожидаясь, что вы будете искать причину ее дурного настроения, – в эту дурацкую игру очень любим играть мы, люди, как только кто-то уделяет нам меньше внимания. Мы со своей стороны стараемся умерить восторги встреч, надеясь таким образом облегчить и горе от будущих расставаний. Но у нас ничего не получается, все кончается тем, что мы вповалку валяемся на земле, обнимаемся, катаемся, говорим, как любим друг друга, и это единственный ритуал, который нам удалось установить. А потом мы все засыпаем, переполненные до краев покоем.
О том, чтобы вообще не уезжать, мы даже не думали: любовь – вовсе не то, что загоняет тебя в тупик. Но делать что-то ведь надо! Иногда на помощь твоим бедам приходит арифметика. «Вдвоем ты не так одинок, как когда один», – сказала Матильда.
Правда, почему не вторая собака? Существа одной крови, говорящие на одном языке, что может быть лучше, чтобы справиться с одиночеством? Стрижи, зайцы, существа, спешащие мимо, – их недостаточно. Другая собака – это да. Вот оно, самое простое решение, которое, как ты сам уже догадываешься, окажется при осуществлении не таким уж простым.
Если бы понадобилось защищать наше решение и кого-то убеждать, что это вовсе не прихоть, мы с Матильдой стали бы клонить весы в свою сторону всякими весьма возвышенными соображениями. Ну во-первых, одиночество Убака, такое, каким мы его себе вообразили, над чем громко бы посмеялись многие другие люди, во-вторых, наше чувство вины из-за того, что на это одиночество обрекаем Убака мы. Затем от Сигету до Метеор бродят стаями замечательные дикие собаки, они справляются, потому что живут вместе. Еще есть соображение, доставшееся от теории переселения душ, и оно нам тоже не чуждо: если Убак когда-нибудь умрет вопреки обязательному для него бессмертию, его душа переселится поближе, в ту собаку, которая жила с ним рядом и осталась жить с нами. Этакое своеобразное утешение на всякий случай. А почему, собственно, нет?
Мы отправились за собакой в Глейзе из-за странной приверженности к пустынной диагонали[66]. Крошечная лабрадорка песочного цвета смутно напоминала Яко, объявление о ней пришло к нам из 69 департамента: собаку продает труппа бродячих актеров – хороший знак; они расположились где-то возле виноградников Божоле – тоже хороший знак, – значит, хотя растили ее не так замечательно, как Убака, но любовью не обделяли, если она до сих пор не рассталась с матерью. К разлукам ведь привыкнуть невозможно. Дата рождения приблизительна, крайне сомнительно свидетельство ветеринара, но и цена не такая дорогая, как за сертифицированный товар. Мы заплатили триста евро, треть цены за Убака.
После похищения малолетней, в котором Убак не участвовал, мы вернулись домой, и Убак по привычке ринулся к машине со стороны водителя – это место никогда не пустует, так что встреча обеспечена – и положил лапы на открытое окошко. Он уже собрался здороваться, но тут глаза и нос сообщили ему о присутствии чего-то неведомого на соседнем сидении. Одним прыжком он перебрался на противоположную сторону, пометался у окна туда-сюда, побежал обратно, чуть не угодив под машину, царапнул по десять раз одну и другую дверцу. В прыжке, когда его задние ноги висели в воздухе, он напоминал корсиканскую козу, которые высокой траве предпочитают низкие деревья. Убак мгновенно понял, что начинается новая долгая история и что у этой пассажирки спасибо, если хоть имя есть. А белая штуковинка, едва приоткрыв глаза, узнала, что в мире людей она не будет одинока. Как только мы открыли в машине окно, они впервые обнюхали друг друга. Впервые – миг равновесия, но хрупкого, неустойчивого, как важно прожить его полноценно, и желательно в последующее время от него отстраниться, держать его отдельно, этот миг, полный напряженного внимания или другого какого-то чувства, которое выделит его и навсегда запечатлит в памяти. Возможность быть в самом себе самым разным может оказаться для нас полезной.
Мы назвали лабрадорку Корде, именем соседней с Убаком горы, предложив им таким образом наблюдать друг за другом. Когда собак называли Ринго, Пол, или Джон[67], выбор имени нам не казался удачным, но мы сами поддались похожему соблазну, называя своих собак именем вершин, возможно посчитав, что страсть к горам – страсть более устойчивая. Корде была легче перышка, шерстка светлая, ушки темнее, сама изящная, с твердыми коготками, продолговатой головкой и ресницами американской кинозвезды. Она была настолько же ухожена, насколько неухожен был ее
