Экспресс-36 - Борис Сандлер
— Что это было?..
Чернокожий мистификатор недоуменно пожал плечами, что должно было означать: «Не понимаю, о чем ты говоришь». Он раскрыл один из своих черных пластиковых пакетов и, порывшись в нем, извлек наружу кулек.
— На, пан редактор отдела культуры. Попробуй конфетку. Монпансье. Подсласти себе душу…
И снова, уже во второй раз за сегодняшний день, перед моими глазами возникло лицо Йосла-шамеса. Меня слепили стеклышки его очков — две еврейские буквы самех, в которых играли солнечные лучики. А сам он сидел на лавочке в синагогальном дворе, под развесистой акацией. Его нос был усыпан черными пятнышками, въевшимися в кожу и напоминавшими мак на бублике. Сгорбленный, как длинная буква ламед — с худым горлом и маленькой, высушенной головкой, прицепленной сверху, Йосл-шамес сейчас отдыхал, потому что все утро он носился по городу со своей палочкой в руке и стучал ею то в одну дверь, то в другую: «Вы не забыли? Завтра йорцайт вашего папы, мир праху его… Чудесный был человек…»; или: «Не забудьте, субботние свечи зажигаем в семь пятнадцать…»; или: «Ханука выпадает на следующую среду…»
Никто не знал, сколько старому шамесу лет, да и он сам уже, кажется, потерял счет своим годам.
— Могу вам только сказать, — посмеивался он обычно, — что родился я на третий день месяца шват, но вот в каком году?..
Мальчишки всегда бегали за ним и выкрикивали, перебивая один другого: «Йосл, а сегодня пойдем Кришме читать?» Шамес ненадолго останавливался, щипал реденькую белую бородку и, указывая пальцем на небо, пропевал своим тонким, бабьим голоском: «Всевышний, конечно, сказал: „Плодитесь и размножайтесь“, но не как кролики!» Мы окружали его и ждали, пока он не вытащит из кармана кулек и не даст каждому по конфетке. Конфетки свои шамес называл «монпансье». Сам он «монпансье» не ел, не любил, наверное, — держал их только для ребятни.
Сладкие Йословы «монпансье», облепленные кусочками бумаги от кулька, имели особый вкус. Ими можно было наслаждаться часами: держать под языком, перекатывать во рту — только бы растянуть удовольствие. Выскользнувшую на ладонь и с каждым разом становящуюся все меньше конфетку можно было рассматривать на солнце, а потом снова отправлять в рот.
Но величайшая радость наступала тогда, когда мы слышали от шамеса счастливую весть: «Пошли, ребятки, читать Кришме!» В детской фантазии странное слово «Кришме» рисовалось как мешочек со всяческими лакомствами: хрустящими тортиками, пряниками, орехами, конфетами, печеньем, а звучало это волшебное слово голоском того новорожденного еврейского малютки, на чтение молитвы «Кришме» к которому собирали целую ватагу детворы.
Старый шамес вышагивал впереди со своей палочкой, а за ним, именно как кролики, вприпрыжку неслись мальчишки: один в кепочке, другой в тюбетейке, третий в панамке, и по всей улице разносилась веселая песенка, которой научил нас Йосл:
Эйлех-мейлех, качке дрейлех,
Груша — мне, тебе — компот,
И влетает муха в рот…
Иона-Джона все еще протягивал мне руку с кульком конфеток «монпансье».
— Бери, пан редактор отдела культуры, попробуй. Это того же сорта, что были у твоего Йосла-шамеса.
Я потянулся к кульку рукой, но сразу отдернул ее:
— Спасибо… В другой раз…
— Почему?
— Тогда, сорок с лишним лет назад, у них был совсем другой вкус…
Я взглянул на часы: мистерия под названием «Радость идиша» продолжалась ни много ни мало целых пятнадцать минут. Знакомый, вероятно, уже ждет меня… Я тяжело поднялся по ступенькам, затылком ощущай пристальный взгляд чернокожего пророка, смотревшего мне вслед сквозь очки старого Йосла — две буквы самех… А может быть, это был Илия пророк, нищий из Бельц, — все они слились сейчас в единый образ и прокатились перед моими глазами, словно огненное колесо повозки, запряженной пламенными лошадьми. Повозки, которая рвалась вверх, чтобы, пробив потолок подземки, вознестись в серое небо Верхнего города.
Целебный бальзам Брайтон-Бич
Газета «Форойс», пережившая за свою долгую историю две волны массовой еврейской эмиграции из Европы — на рубеже XIX–XX веков, после погромов в царской России, и после Второй мировой войны — и по-своему помогавшая тогда иммигрантам пустить корни в новой почве, почти не заметила поток евреев, устремившийся сюда с начала 1970-х и достигший пика в 1990-е. Основной причиной к тому послужил, разумеется, язык. Евреи из развалившейся советской империи прибывали в «страну Колумба» с русским языком на устах и вполне правомерно стали именоваться русскими евреями.
Большинство из них поселились в различных районах Бруклина, но многих, в особенности одесситов, тянуло поближе к воде — на Брайтон-Бич. Песчаные пляжи, заполоненные нахальными чайками, шум прибоя, который одновременно и возбуждает, и убаюкивает, воздух, пропитанный запахами рыбы, крабов, водорослей и пронизанный солнечным светом, — все это, да к тому же еще смешанное с тысячами других ингредиентов — человеческих чувств, мыслей, шуток, жестов и слез, вырабатывало здесь уникальный, неповторимый бальзам, который ни одному новоприбывшему ни в одной американской аптеке не достать даже по знакомству.
Еще в Израиле мне не раз приходилось слышать: Брайтон — не Бруклин, Бруклин — не Нью-Йорк, а Нью-Йорк — не Америка. Но раз уж начинают сей перечень именно с Брайтона, так что-то за этим, вероятно, кроется, и, прежде чем вступить в великую страну Америку, нужно сначала обязательно пройти знаменитый beach — берег.
Человеческая память коротка, и те, кто перебрался из иммигрантского Брайтона дальше, через Бруклинский мост — и на все четыре стороны, порой забывают, откуда начали свой путь.
Брайтон-Бич — это пограничье между потерянной старой родиной и новообретенной потерянностью. Человек, придумавший уложить здесь вдоль океанского берега деревянный настил, был, несомненно, далеко не глуп. Тем самым он хотел сказать приезжающим сюда «искателям счастья»: вот вам пол, а четыре стены и крышу над головой вы должны построить собственными руками…
Про день, который я выбрал для прогулки по Брайтон-Бич, у нас сказали бы: «Хороший хозяин и собаки из дому не выгонит!» Но все-таки я был не единственный, кто без всякого принуждения пришел к океану, чтобы проветрить голову. Людей помоложе в такое время встретить на побережье трудно, и не только из-за скверной погоды — им нужно думать о других вещах: о заработке, карьере, о том, чтобы самим на ноги встать, да еще и детей своих вытянуть… Разве что забредет сюда какая-нибудь влюбленная парочка — обособленные от всего мира, ищут они средь бела дня звезды на сером нахмуренном небе. И
